Б.В. Сазонов

 

Деятельностные механизмы консолидации[1]

 

 

В статье решаются две взаимосвязанные задачи. Во-первых, анализируются механизмы общественной консолидации, столь актуальной в современной России переходного периода, когда старые общественные связи во многом разрушены, а новые находятся в процессе формирования. Во-вторых, делается попытка продвинуться в разработке понятийного аппарата, который был бы адекватен как задачам анализа процессов  общественной консолидации, так и управления этими процессами.

 

1. Возможные подходы к анализу феномена социальной консолидации.

Проблемы дезинтегрированности российского общества и, соответственно, его консолидации в качестве необходимой предпосылки выхода из системного кризиса, сохранения общества и государства являются одними из наиболее острых и, одновременно, долгосрочных, стратегических. Естественно, что они находят отклик в общественных науках, которые для понимания ситуации и предложений по ее трансформации используют различные исследовательские подходы и формируют множество предметов анализа.

Большинство исследователей – в явной, методологически отрефлектированной форме, либо же как очевидный исследовательский ход – принимает в качестве предметной рамки социально-психологический подход, тесно переплетающийся с одной из социологических версий понятия «социальная группа». В этом случае исследователь сосредотачивается на анализе личностных установок, личностных или групповых ценностей, самоидентификаций и точек зрения в общественном мнении, а затем истолковывает их в качестве факторов консолидирующего или дезинтегрирующего поведения, факторов формирования социальных групп или общностей самого разного масштаба. Процесс консолидации при этом видится как самоорганизация индивидов, близких друг другу по ценностям и установкам, в те или иные группы и в этом смысле как «естественный» процесс. Если же ставится вопрос об управлении такими процессами, то из данного подхода следует простой практический вывод: чтобы изменить ситуацию, надо поменять установки, ценности, оценочные суждения (поменять, скажем, уравнительные ценности на те, где к богатым, а также к факту расслоения на богатых и бедных относятся спокойно) или же сгладить объективные предпосылки, вызывающие негативное отношение людей (ликвидировать разрыв между богатыми и бедными – «ужав» богатых или же всех бедных сделав богатыми).

Этот подход, пригодный для объяснения некоторых процессов жизни реальных или малых групп, представляется непродуктивным по отношению к общественным явлениям типа «консолидация – дезинтеграция». Для понимания и управления явлениями такого типа может быть использован деятельностный подход, суть которого применительно к данной проблематике состоит в следующем. И ценностные установки, и самооценки людей (в частности, те где они относят себя к той или иной социальной группе, тем самым консолидируясь или отстраняясь), и реальные процессы поведения, где происходит объединение или противостояние людей, обусловлены наличием определенного «надстроечного» слоя деятельности, который управляет этими установками, мнениями, процессами поведения. Иначе говоря, вне контекста многослойной организации деятельности и встроенными в нее механизмами общественного управления никакая общественная ситуация ни понята, ни трансформирована быть не может. В понятиях Теории Деятельности (в трактовке Московского Методологического Кружка) это звучит следующим образом: любое «естественное» общественное событие, которое можно исследовать в аналитической манере, свойственной естественным наукам, было в прошлом и сохраняет в настоящем черты специфической искусственной конструкции в структуре общественной деятельности. Суть конструирования – в рефлексивном надстраивании над естественными (оестествленными ранее) процессами деятельности новых процессов, которые в конечном счете выступают в качестве управляющего механизма по отношению к нижележащим процессам и используют их в качестве средств решения собственных задач. Общественное событие является, таким образом, искусственно-естественным образованием, с разной степенью оестествления и разными механизмами искусственного порождения и функционирования, среди которых доминируют механизмы управления.

ММК не одинок в таком подходе. Механизмы построения искусственно-естественных конструкций с элементами управления блестяще раскрыты в работах С. Московичи, в которых он анализирует источники социального мышления и поведения, в частности так называемые личностные ценности и представления человека о себе самом. Исследуя влияние психоанализа на массовое сознание французского общества, он вводит понятие «социального представления» как определенной когнитивной системы, которая обладает собственной логикой (онтологией) и языком и в которой не просто представлены некоторые мысли, образы и установки по отношению к некоторому объекту, но отражена социальная теория как способ идентификации и организации реальности. Эта когнитивная система позволяет определенным социальным группам, а далее и индивидам конструировать общезначимую (значимую для них) реальность. В афористичной форме это звучит следующим образом: «Признавать здравый смысл – значит уважать и теории, которые в нем неявно присутствуют» [1, с.221]. Ссылаясь на понимание природы языка Витгенштейном он называет «личное» социальное представление такой же нелепостью, как и «частный» язык – все люди учатся говорить, но никто не изобретает язык заново.

Акцентируя искусственную природу здравого смысла и показывая его искусственно-естественные механизмы, С. Московичи анализирует то, что обуславливает различие самих теоретических парадигм. Фиксируя несхожесть парадигм американской и французской социологии, он раскрывает зависимость теоретических представлений от «социального заказа», который получает исследователь, и способов проблематизации, принятого в том или ином обществе: американская социология шла от заказа на внутриорганизационные исследования и работала в рамках парадигмы индивидуального рыночного поведения индивидов, тогда как во Франции оставались сильны традиции Э. Дюркгейма и сказалось влияние веберовской социологии. Это позволяет С. Московичи, избегая какого-либо национализма, объяснять расхождения в здравом смысле различных национально-культурных образований.

Положения теории социальных представлений С. Московичи невольно подтверждают сторонники критикуемых им подходов, в том числе в тех исследованиях, в которых личностные ценности анализируются  в качестве базиса для понимания происходящих в обществе процессов консолидации и дезинтеграции. Обращение к этим исследованиям позволяет не только лишний раз убедиться в справедливости положений С. Московичи, но и уточнить их. Так например, в исследованиях социально-групповой самоидентификации, проведенных Н. Ф. Наумовой, около 20% респондентов не понимают смысла самого вопроса или отвечают таким образом, что делят общество на плохих и хороших, относя себя, естественно, к первым. 80% опрашиваемых, имеющих более высокий образовательный ценз и чей здравый смысл, следовательно, прошел так или иначе через процессы вменения научного здравого смысла, ответили относительно правильно [2].

Сложности для сторонников социально-психологической точки зрения не заканчиваются на том, что исследователю трудно работать с лицами, не оестествившими в своем сознании теоретические топики. В рамках естественного представления о консолидации, в котором личности объединяются в группы на базе общих ценностей, в принципе невозможно удовлетворительно поставить задачу исследования или выдвинуть гипотезу по поводу  динамических процессов в сфере общественной интеграции и дезинтеграции – даже если за личностными и групповыми установками искать более объективные основания типа экономических факторов. В указанном исследовании дезинтеграция переходного периода в России объясняется нарушением баланса интересов различных групп населения, ослаблением социальных связей, ростом недоверия к власти и властвующим. За этой гипотезой скрыты такие предпосылки как наличие в старом социалистическом обществе баланса интересов, доверия  к власти и интегрирующих социальных связей. Очевидно, что это прежде всего идеологическая модель, активно разрабатываемая общественной наукой того времени и внедряемая в обыденное сознание и разделяемая на определенных этапах развития социалистического общества теми или иными слоями населения. Вполне вероятно, что ее следы обнаружатся даже в современном общественном сознании среди людей, поживших при социализме, тем более тех, кто был при этом неплохо устроен. Но вопрос в том, позволяет ли нам такой общественный «факт» что-либо прогнозировать относительно процессов консолидации в нашем обществе.

Отвечая на этот вопрос прежде всего вспомним, что наличие подобного факта далеко не вся правда, поскольку для этого общества (в принципе, для любого) была характерна модель двойного – официального и «подпольного» знания и поведения, которая к концу брежневского периода стала ведущей. Данное замечание позволяет уточнить тезис С. Московичи относительно вменения определенной научной когнитивной системы тому или иному национальному здравому смыслу. В национальном сознании могут присутствовать несколько когнитивных моделей (несколько культур), причем не все модели имеют научные источники или, в более мягкой формулировке, единственный и общий для всех научный источник.

В ситуации множественности когнитивных или культурных моделей общественного сознания крайне неудовлетворительным оказывается понятие (само)идентификации и связанные с ним диагностические процедуры как основание для прогноза поведения индивидов. Трудность не только в том, что в основании идентификации лежит идеологизированная модель, воспроизводимая общественным сознанием – а за такой моделью укрепилась не самая лучшая репутация. Проблема в том, что всегда существует и действует параллельно множество не сводимых и не систематизируемых в нечто целое когнитивных моделей, часто крайне расплывчатых, и насильственное помещение «личности» только в одну из моделей с помощью аналитика (я еще не видел исследователя, предлагающего респонденту модельную полифонию) вряд ли поможет в прогнозировании реального поведения индивида.

С деятельностной позиции для понимания и организации современного, т.е. обусловленного актуальным множеством социокультурных парадигм поведения существенна не фиксация какой-то принадлежности, фактически, всегда имеющая ретроспективный, неопределенный и насильственный характер, а проспективная установка по отношению к себе и возможным партнерам (я не отношу себя к кому-то, а определяюсь, кем я хочу и могу быть, а дальше уже выясняю, с кем я при этом окажусь). По этим основаниям я не могу согласиться с Н.Ф. Наумовой, которая утверждает, что преодоление дезинтеграции и переход к устойчивой интеграции может иметь место за счет положительной идентификации на всех социетальных уровнях (семьи, первичных групп, социальных групп, территориальных общностей, государства, нации, общества в целом) и наличия критической массы разделяемых большинством норм и ценностей.

Модельным примером проспективной установки и бесполезности идентификационных процедур может служить ситуация с пассажирами терпящего катастрофу самолета: идентификация каждого из них с остальными – ситуативно абсолютная и сверхактуальная – ничего не дает для понимания поведения отдельного пассажира, которого заботит не принадлежность к остальному обществу, а надежность машины и вера в индивидуальное чудесное спасение. (Множественные коллизии такого рода в ситуации гибнущего «Титаника» обыгрываются в драматургии и требуют более разнообразных моделей описания.) Сходные процессы обнаруживают современные исследователи процессов трудовой солидарности: «общность судьбы» (важный фактор для Н. Наумовой) может быть очевидна и вполне осознаваема – мы безработные, или мы наемные работники, которым грозит увольнение и которых бессовестно эксплуатируют новые хозяева, однако сплочение и солидарность не возникают! Каждый выстраивает свою жизненную линию выхода из сложившейся ситуации.[3]  

Вопрос в том, кем и как формируется проспективная установка, в чем (ком) и как она существует и действует, чем и как заканчивается, что и как ей приходит на смену. Так например, относительно спокойный «исход» из социализма я объясняю тем, что очень многие в нашей стране не только продолжали полагаться на мудрость и отеческую заботу власти (в которые они давно не верили), но приняли распространяемую отечественными либералами идеологему, в которой тезис об индивидуальной свободе (предпринимательской, а не только слова) счастливо сочетался с уравнительским уверением, что каждый сможет что-то получить при дележе собственности в новом капиталистическом укладе. Дезинтеграция современного российского общества с этой точки зрения есть следствие исчерпания такой проспекции и отсутствия новых.

  

2. Деятельностные механизмы «ностальгического сознания» как фактора общественной консолидации.

Крайне интересной для выяснения роли проспективных установок в процессах консолидации и дезинтеграции (резче, деятельностного конструирования определенных форм консолидации и дезинтеграции) является камерная, чуть ли не экспериментально выстроенная область российской истории, связанная с волнами эмиграции в ХХ веке. Эта тема активно разрабатывается Э.М. Коржевой [4;5], которая сделала центральной проблемой то, как соотносится уровень консолидации эмигрантского сообщества с уровнем ностальгического сознания эмигрантов. Именно оттуда я черпаю феноменологическое, построенное на многих исторических свидетельствах описание этих волн, связанных с ними ностальгических переживаний и «социальных представлений» (вспомним С. Московичи).

Исследование Э.М. Коржевой повторяет логику социально-психологического подхода. Гипотеза исследователя заключалась в том, что групповая консолидация (где в виде большой группы выступает одна из волн эмиграции) стала результатом некоторого естественного процесса, в основании которого лежало чрезвычайно развитое у эмигрантов этой волны чувство ностальгии по покинутой Родине. (Общественная значимость исследовательской гипотезы резко возрастает, если учитывать, что она определяет не только научный анализ и его теоретические результаты, но и влияет на выбор средств управления процессами консолидации.) Главная трудность этого подхода состоит в том, что нельзя объяснить, почему именно у этой волны эмигрантов ностальгия оказалась столь обостренной и привела к столь существенным последствиям.

Деятельностная реконструкция должна была, по идее, решить эту частную проблему и заодно продвинуться в понятийных средствах исследования и управления многими другими процессами общественной консолидации. Но прежде чем изложить результаты такой реконструкции нужно продолжить пояснение деятельностного подхода и, в частности,  его специфику по отношению к научному типу исследования.

Начнем с того, что деятельностный подход, в основании которого лежит категориальная оппозиция «естественное – искусственное», и связанные с нею теоретико-деятельностные понятия, служит прежде всего методологической рамкой специфического «эмпирического» исследования, в котором очень многое остается на уровне феноменального описания (так например, методологически реконструированного исторического описания). При этом деятельностный подход радикальным образом влияет на характер эмпирического материала – в нем должны быть представлены  все типы процессов, существенных для некоторого центрального, исследуемого процесса. Методологически упорядоченное эмпирическое содержание каждый раз остается уникальным (идеографическим), и при всем том является хорошо структурированным, вплоть до  схематизации, с точки зрения «логики вопрошания» к исследуемой ситуации. Поскольку всякая ситуация дана в тех или иных текстах (научном, участников ситуации или иных), то вопросы к ситуации являются вопросами к текстам или проблематизацией исходных текстов (характер проблематизации радикально зависит от источника и характера текста). Тип задаваемых к тексту вопросов определяет то, какой новый материал должен быть привлечен в исследование и каким образом он структурируется. Процедуры проблематизации ситуации-текста с его последующим пополнением оказываются для методологии центральными[2].

Отметим принципиальный момент, который поясняет связь теоретико-деятельностного и научного исследования. Теоретико-деятельностное описание эмпирично, идеографично, и открывается возможность применить к этому описанию различные общественно-научные теоретические парадигмы – если мы хотим выйти на понимание-конструирование определенных закономерностей в этом феноменальном материале, т.е. выйти на другой, научный и инженерно-конструктивный тип моделей[3]. Результат применения этого подхода и выглядит как развернутое эмпирическое описание ситуации

   

Теперь вернемся к текстам-ситуациям, представленным в исследовании Э.М. Коржевой. Двигаясь шаг за шагом по упомянутым текстам, показывая слабые, необъяснимые с точки зрения принятого подхода, места и задавая уместные вопросы (проблематизируя текст) мы может изменить, прежде всего расширить эмпирическое представление о ситуации, одновременно по-новому структурируя и схематизируя их (представление и ситуацию). Поскольку в данной статье нет места для демонстрации этой длительной процедуры, то я выложу готовыми деятельностные схемы, в которых отражены эти вопросы-проблематизации и ответы на которые позволили дополнить, по новому организовать и интерпретировать исходный эмпирический материал. Моя первоначальная установка в этой работе, как мы помним, заключалась в том, чтобы показать феномен «ностальгическое сознание – консолидация» в качестве искусственно-естественной конструкции, в которой  ностальгическое сознание является результатом целенаправленной деятельности лидеров эмиграции.

Общая деятельностная рамка, которая позволяет понять, почему феномен «ностальгического сознания» выступил в глазах общественности в качестве объединяющего стержня эмигрантского сообщества (и тем самым как бы спровоцировал исследование Э.М. Коржевой), предполагает выяснение трех тесно связанных вопросов: «условия и пути возникновения эмиграции – стиль жизни эмигрантов – значимость установок на возвращение и на способ возвращения на родину».

Условия и пути возникновения эмиграции могут описываться с точки зрения двух шкал, которые при желании легко совмещаются. Первая шкала – причины и поводы эмиграции, и вторая  – массовость и концентрированность отъезда.

На одном конце такой совмещенной шкалы находится добровольная индивидуальная эмиграция, которая не имеет выраженных типических для «отъезжантов» внешних и внутренних причин. Такая эмиграция имела и будет иметь место всегда, если только не ограничивать ее административно (как это было в Советской России). В Х1Х веке высшее дворянское общество и позднее разночинцы породили относительно немногочисленную постоянную волну, которая, тем не менее, оставила после себя заметное количество письменных источников. При этом вообще возникает проблема применения понятия «эмигрант», поскольку многие из них имели возможность вернуться, но не делали этого по личным соображениям. Никакого ностальгического феномена, каким-то образом влияющего на консолидацию или дезинтеграцию общества, эта волна не создала, несмотря на романтическую и  национальную  окраску века.

Близко к ней располагается индивидуальная вынужденная, но все-таки относительно добровольная (предпринимаемая самим человеком) эмиграция. К ней можно отнести растянутые по всей российской истории бега. Яркие примеры беглецов князь А. Курбский, гетман Мазепа и многие безымянные лица всех родов и сословий, которые часто предпочитали неопределенность будущего тяжелой жизни и даже каре на родине. Некоторые из беглецов уходили, чтобы вернуться – как правило на иноземных штыках. И эта «струя» (волной ее назвать трудно) не оставила следов не только что консолидирующего воздействия ностальгии, но даже самой ностальгии (в тех же письмах князя Андрея Курбского Ивану Грозному).

Более интересной с точки зрения ностальгической консолидации оказываются процессы более или менее массовой добровольно-вынужденной эмиграции.[4] Интересными для сопоставления являются типические примеры, с одной стороны, массовой, обусловленной обезземеливанием эмиграции украинцев в Канаду в конце Х1Х начале ХХ века, а также эмиграции евреев в США, в это же время бежавших от национальной политики Николая П, эмиграции армян, бежавших и от турок и от Николая Александровича, а с другой – эмиграции российской социал-демократии в демократическую и революционно настроенную Европу.

Первый тип эмиграции породил достаточно устойчивые и базирующиеся на этническом, религиозном и языковом единстве общности, целью которых было не столько возвращение на Родину (возможное в неопределенной далекой перспективе), сколько выживание в чужой среде и скорейшая адаптация к ней. Очевидно, что консолидировало общину не чувство, и тем более ностальгическое, а лидеры, которые использовали эти объединения для решения крупномасштабных задач, таких как занятие определенных ниш на легальном и нелегальном рынках. Наиболее наглядные примеры – итальянская мафия в США и ее место в криминальном бизнесе и китайские кварталы по всему миру, специализирующиеся на дешевой торговле и еде. Внимательный анализ найдет здесь своих конструкторов, чьи корни лежат в национальных способах организации коллективной деятельности. Поскольку лидеры не ставили перед собой задач возвращения на историческую родину, то и чувство ностальгии и его консолидирующая роль здесь не могли развиться. Родина представала и предстает здесь в совокупности мифов, почтения к предкам и традиционным ценностям. О том, как создаются и поддерживаются эти мифы, можно прочитать в многочисленных этнографических и социологических исследованиях. Существенно, что были не менее массовые эмиграции, в которых не нашлось объединяющих лидеров и конструкций, и в этом случае эмиграция старалась быстрее раствориться в аборигенной среде (поляки в США).

Совершенно другую картину дает второй тип такой добровольно-вынужденной массовой эмиграции – социал-демократической в Европу. Ее главное отличие – установка на скорейшее возвращение в Россию, вера в таковое и активная деятельность по реализации этой цели. Различные группы социал-демократии видели расходящиеся пути возвращения на Родину – в свете разных идеалов будущего этой Родины. В связи с этим эмиграция, с одной стороны, образовывала некоторое единение, которое давало о себе знать и по возвращению на родину,  а с другой – в ней обособлялись резко конфронтирующие группы (возникновение конкурирующих групп – их лидеров, возможно и в первом типе). У этих политических беженцев практически отсутствовала установка на интеграцию, тем более на ассимиляцию в обществе принимающей страны, т.е. отсутствовала установка на иммиграцию, поскольку пребывание за рубежом представлялось фактом случайным и временным. Но ностальгия при этом не делалась сколько-нибудь значимым фактором консолидации, с избытком перекрываясь политическими установками и активной политической деятельностью. Не было здесь нужды и в исторической мифологизации Родины, тем более ее традиций и предков.

Наиболее значимой с точки зрения ностальгии оказывается массовая насильственная эмиграция, типа той, что сопровождала Октябрьскую революцию, Гражданскую войну и имела место в несколько последующих лет. Сопоставляя эту волну с предыдущими можно дифференцировать характер массовости: последняя волна имела организованный характер (выходили армиями, сопровождаемые толпами беженцев), тогда как предыдущие эмиграции были более дисперсными и не имели масштабных лидеров переселения. Эта волна эмиграции пережила несколько стадий жизни, захватив несколько поколений, причем по мере смены поколений резко шла на спад установка на возвращение на Родину. Эмиграция на первой стадии жизни полагала, что пребывание в принимающих ее странах является весьма временным (ждали падения большевистского режима) и не собиралась ассимилироваться в местное общество даже занимая его рабочие места. Эмиграция была с самого начала крайне разнородной как по социальному составу, так и по политическим пристрастиям, далекой от консолидации и раздираемой на части (в том числе конкуренцией за деньги, направляемые принимающими странами на борьбу с большевизмом). Именно в этой ситуации относительно аполитичное и примиряющее всех ностальгическое чувство любви к покинутой Родине (которая, в общем-то, у каждого была своя) оказалось наиболее подходящим для того, чтобы объединить на самой широкой платформе конкурирующие стороны. Интеллигенция, прежде всего литераторы светского и  религиозного толка, оказалась наиболее конструктивной силой в создании объединяющих мифов об утерянной Родине (которые вызвали волну умиления к ней во времена Перестройки, возвратившей на Родину если не авторов, то их творения). Вероятно, значительный вклад в это внесла такая социальная «прослойка» как женщины (в этой связи можно вспомнить об отмеченном Ю. Лотманом значении женщин в домашнем просвещении в Х1Х веке, которое сказалось на  мировосприятии нескольких дворянских поколений [7]).

Кардинальным фактором поддержания особого стиля жизни этой волны эмиграции – сплоченной гипертрофированным ностальгическим чувством  и ожиданием скорого соборного возвращения на Родину, была специфическая организация эмигрантского сообщества. Эмигранты выходили из России, неся с собой целые институциональные пласты: армейские штабы и армейские части, парламентские организации вместе с парламентариями и их связями в Европе, представители делового мира, сохранившие часть своего бизнеса в странах пребывания, образовательные, культурные, церковные и другие структуры. Все это жаждало возвращения – на Родину, точнее, своего положения и своей собственности на Родине. Поддержанные финансово и организационно заинтересованным  Западом, лидеры этих многочисленных институциональных осколков сумели создать разрозненную и рыхлую, но все же действующую управленческую структуру, нацеленную на воспроизводство замкнутого мира русской эмиграции и на возвращение с его помощью в Россию – в качестве власти. 

По мере вымирания старшего поколения эмигрантов и его лидеров, по мере понимания того, что на Родину, тем более такую, какой она виделась в патриархальных мифах, возврата не будет, по мере того, как к эмиграции теряли интерес руководители Западного мира, уверовавшие в вечность большевистской России, все сильнее становилась установка на ассимиляцию. Но чувство ностальгии – опоэтизированное, не как боль, а скорее как грустное воспоминание - оказалось наиболее «пролонгированным», способным к межпоколенной трансляции. Хотя, конечно, его консолидирующая, тем более ориентированная на некое конструктивное действие роль резко снизилась, проявляя себя сегодня в акциях благотворительности, но не активного влияния на политическую жизнь России.

Вторая Мировая война дала новый массовый и частично организованный поток эмигрантов, сохранивший определенные институциональные следы. Однако здесь, благодаря всеобщей уверенности в долговременности победоносного большевизма, напрочь отсутствовала установка на возвращение и, соответственно, не возник общественный феномен ностальгического сознания.

И совсем другое наполнение получило ностальгическое чувство у следующей волны эмиграции – диссидентской, которая была преимущественно вынужденной и дисперсной. Диссидентов высылали в брежневскую эпоху относительно часто. В Союзе они составляли некоторое сообщество людей, которые знали друг друга если не лично, то по крайней мере по слухам, самиздату, «голосам», но, тем не менее, они не выезжали какой-то организованной силой. Организационное состояние (работу и приличный доход сразу) они приобретали на Западе, причем не самостоятельно, а через службы, которые использовали их в качестве инструмента борьбы с СССР. Для новой волны эмиграции выращивание ностальгического чувства было со стороны работодателей мало приемлемым – оставленная Родина должна была вызывать чувство непримиримой борьбы и желания переделать ее под другие стандарты. Космополитизм, в крайнем случае европейство были более релевантными и – никаких мифов о покинутой Родине, не литература, а памфлет, не чувство, а рациональная мысль. Пожалуй, этой волне мешало если не преклонение, то комплекс неполноценности по отношению к послереволюционной эмиграции которая также могла служить в идеологизированных западных структурах, но сохраняла определенные видовые эмиграционные качества, в том числе мифологию Родины и ностальгическое чувство к ней. Диссидентская эмиграция, как правило тяготевшая к этой старшей, а не более молодой послевоенной эмиграции, позволяла себе ностальгическое чувство, которое и сближало и выравнивало. И при этом минимум установки на возвращение, желание прижиться в новом обществе, что прекрасно показала Перестройка.

Наконец, постперестроечная массовая добровольная эмиграция ориентирована на новую Родину, и ностальгия старшего поколения, если она появляется, свидетельствует, скорее, о невозможности вписаться в новое общество в качестве полноправного члена. Это, возможно, тоска по статусу, а не Родине, о которой слагаются не столько мифы, сколько разоблачительные инвективы, объясняющие, почему же они сделали правильный выбор, покинув ее. Эта ностальгия не консолидирует, поскольку нет лидеров, которые бы поняли, для чего может пригодится объединение массы старых людей.

Подобные схематизации ушедших в историю эмиграционных волн и потоков могли бы иметь чисто умозрительный характер, если не вводить (как это сделала Э.М. Коржева) представление о «внутренней» ностальгии. Под нею имеются ввиду переживания людей, которые продолжают жить в России, но испытывают тоску по оставшейся в другой исторической эпохе Родине. Это чувство пытаются эксплуатировать разные силы – коммунисты применительно к советской, С. Говорухин – более ранней истории. Однако всем им не хватает понимания конструктивного значения «ностальгического сознания» и знания о тех механизмах, которые это сознание порождает и эксплуатирует. Возможно, они просто не хотят взять на себя громадный труд, который надо приложить для того, чтобы сорганизовать этих людей в реальное социальное движение (подобно тому, как это сделали поколения революционеров в царской России). Отсюда, попытки проэксплуатировать ностальгическое чувство в чистом виде, которые не дают и не могут дать действенного результата.

 

3.    Что далее

В деятельностной манере мы схематично реконструировали историю нескольких волн российской эмиграции. При этом особый акцент был сделан на волне, в которой возникла уникальная консолидации людей, разделяющих гипертрофированное чувство ностальгии. В соответствии с идеологией деятельностного подхода мы пытались показать, что общественный феномен ностальгического сознания, имевший многообразные хорошо артикулированные и организованные формы, был таким искусственно созданным и управляемым артефактом, который оестествился в качестве фундаментальной личностной характеристики эмигрантов и во многом определил их интегративное поведение. Его создали – в качестве системообразующего для этой волны эмиграции – ее лидеры, которые знали, для чего им нужна таким образом консолидированная эмиграция. Конечно, этот феномен создавался не на пустом месте, а был использован определенный личностный материал, оформленный в разветвленный институт ностальгической любви к оставленной и желанной Родине.

Что следует из этой реконструкции применительно к нашей прикладной задаче определить механизмы консолидации и методологической задаче найти  адекватные средств анализа и управления процессами консолидации? Сформулируем это в виде тезисов:

·       мы показали адекватность теоретико-деятельностного подхода по отношению к некоторому классу общественных консолидаций, по крайней мере такому ее частному случаю, как консолидация одной из волн российской эмиграции.  Т.е. мы показали, что существует класс процессов консолидации, которые нельзя понять вне схемы управления, где консолидированная общность индивидов появляется в результате деятельности управляющей надстройки, которая создает ту или иную консолидацию в собственных интересах, используя для этого  индивидов в качестве материала[5].  Мы оставляем в стороне идеологические мотивы и этические соображения, в соответствии с которыми одни выходят в управленческую позицию, а другие соглашаются принять создаваемую управлением действительность. В одном случае это может быть организация типа итальянской мафии, в другом – во всех смыслах достойная, как теперь выясняется, российская ностальгирующая эмиграция. Нам важна общая методологическая рамка, которая позволяет и анализировать определенные исторические феномены консолидации, и создавать новые. Могут возразить, что ответ был оплачен заранее, поскольку мы и ставили целью получить такое заключение. Однако я обращу внимание на то, что в этом подходе снимаются те проблемы, которые не решаются за счет применения социально-психологического подхода и понятийного аппарата, связанного с категорией «социальная группа»;

·       в результате этой реконструкции получен структурированный эмпирический материал для дальнейших исследований одного из видов общественной консолидации, которые могут быть предприняты различными научными дисциплинами ради нахождения тех или иных закономерностей и моделей консолидирующей деятельности. Такие исследования могут иметь как прикладной интерес – для практики управления процессами консолидации, так и методологический интерес – для самих дисциплин;

·       интерес для дальнейших теоретико-деятельностных реконструкций могут представлять конкретные деятельностные схемы – если они транслируемы ради организации других эмпирических материалов;

·       особый интерес представляет феномен оестествления управленческих действий в фундаментальных натуральных процессах, в данном случае – в ностальгическом сознании управляемой эмигрантской массы. Факт такого оестествления принципиален и для самого теоретико-деятельностного подхода, поскольку его можно понять в качестве общего принципа деятельности в естественно-искусственных системах;

·       наиболее же важным является то, что мы получили ориентир на одну из наиболее перспективных научных парадигм, с помощью которых можно продвинуться в понимании общих механизмов консолидации. Это социологическая парадигма, связанная с категорией социального института. Этот тезис нуждается в пояснении.

 

Социология, на мой взгляд, имеет дело с такими процессами   взаимодействия людей, в ходе которых они создают из себя и для самих себя «общественные инструменты деятельности» - среду для индивидуальной и иной деятельности, средства этой деятельности и то, что может взаимодействовать с другими общественными инструментами и создавать сложные общественные организмы. Социология типологизирует эти инструменты как группы, организации и институты. Возможно, что это не полная и не единственная типология общественных инструментов, но тем не менее достаточно эффективная. Что же касается ее употребления, то здесь, с моей точки зрения, переоценена роль категории группа в ущерб категории института. Введение понятия «формальной группы» позволило создавать – в сознании исследователя – «общности» на основании выделения любого  признака, общего для некоторого множества лиц. Понимая мнимость такой группы и пытаясь придать ей статус реальности, исследователи гипертрофируют роль процедуры самоидентификации и полагают, что если люди осознают наличие такого общего признака как значимого для них, то тем самым формируется реальная общность[6]. В качестве объединяющего общезначимого признака, как уже было отмечено, исследователем могут постулироваться ценности, этические нормы, фактически любые семиотические образования, а также поведенческие установки, планы и программы на будущее и так далее. Не обсуждая вопроса о степени реальности таких групп и их роли в социальных процессах, отметим лишь одно. В этом исследовании исчезают механизмы социального управления, а с ними возможность анализа всех тех социальных процессов, где управление является принципиальной составляющей. (На их место может придти реальное управление со стороны самих исследователей, как это имело место в марксизме, который провозгласил социальной реальностью классы и затем достаточно успешно возглавил классовую борьбу. Стоит заметить, что деятельность марксистов не укладывается в схему групповой солидарности на базе процедур самоидентификации.) 

Управление существенно для организаций. Но это очень жесткий социальный инструмент, который позволяет получить максимальный эффект по достижению точечной цели, но и максимально ограничивающий степени свободы для своих членов.

Выдвинем гипотезу: наиболее эффективными и устойчивыми инструментами управления являются социальные институты и, соответственно, наиболее успешным будет то управление, которое умеет использовать и наращивать институциональные механизмы. Именно к институциональным образованиям нам пришлось апеллировать для понимания того, как действовали лидеры российской ностальгирующей (патриотической) эмиграции.

Однако наша реконструкция выполнена предельно схематично. В ней не раскрыты те разнообразные механизмы, которыми пользовались лидеры эмиграции с тем, чтобы консолидировать эмигрантскую массу в некоторое воспроизводимое и управляемой целое: какие и как цели лидеров были соотнесены с разнонаправленными целями этой массы и стали общезначимыми; какие и как осколки старых институциональных структур были сохранены и развиты в новых условиях, какие и как новые институции формировались и развивались в эмигрантском сообществе. Чтобы подтвердить гипотезу о роли институциональных инструментов в создании социальных феноменов, подобных российской патриотической эмиграции, и, в частности, показать, каким образом можно использовать институциональные механизмы для решения задач общественной консолидации, мы должны продолжить исследование в этом направлении. 

Для понимания процессов общественной консолидации можно, конечно, продолжить исследование различных волн российской эмиграции. Но помимо объема такого исследования его существенным недостатком будет то, что этот социальный феномен ушел в историю и здесь невозможно какое-либо экспериментирование. Поэтому выберем более простой путь и обратимся к действующим социальным институтам, прямой функцией которых является консолидация. Одним из таких институтов являются профсоюзы.

 

 

ЛИТЕРАТУРА

 

1.     С. Московичи

2.     Наумова Н.Ф.

3.     Трудовая солидарность

4.     Коржева Э.М.

5.     Коржева Э.М.

6.     Сазонов Б.В. Вторичный анализ.

7.     Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. \\  Ленинград, «Просвещение», Ленинградское отделение, 1980

8.     Горяинов В.П. Электоральные консолидации.

9.     Общая социология. Учебное пособие. Под редакцией А.Г. Эфендиева. М., ИНФРА-М, 2000