ПЕРСПЕКТИВЫ ТЕХНОКРАТИИ И ТЕХНОКРАТИЗМА В
СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ[1]
Из заголовка
следует, что в статье разведены «технократия»
как претензия на власть со стороны определенного социального слоя «технократов»
(о том, кто это такие говорилось в [1], и этот разговор будет продолжен здесь)
по отношению к тем, кто такой властью уже обладает или хочет обладать (бюрократам,
партократам, финансовым или иным олигархам, бандократам, если позволительно такое
новообразование) и «технократизм» как
концептуальная оппозиция, вместе со всеми остальными «кратиями», либерализму.
Это позволяет лучше понять предшествующую историю России и более осмысленно
прогнозировать ее развитие в контексте поднятой темы.
В [1] описан
путь, который был проделан от
возрожденческой философской концепции рационализма до технократизма как
политической доктрины и технократов как возможного типа властвующей элиты,
путь от идеи «Природы» (естественной,
а затем и человеческой, а далее социальной) с ее познаваемыми наукой законами,
идеи преобразования каждой такой природы в соответствии с ее законами
(техническая, а затем социальная инженерия и конструирование) до идеи власти тех, кто обладает знанием
законов.
Принципиально
важно, что представление о познаваемых объектах и о возможной властной роли
тех, кто владеет знаниями об этих объектах, только тогда оформляется в концепцию технократизма, когда общественное
признание получает идея, что главной
задачей власти является управление этими натуральными объектами (в отличие,
скажем, от средневековой концепции управления как владения и распоряжения тем,
чем управляют). Моральный упрек технократов обществу с этой точки зрения
состоит в том, что управляют такими объектами не те, кто знают о них.
Философская
концепция и политическая доктрина технократизма становятся общественной
действующей силой, когда социальный слой
знающих (потенциальный слой властвующей элиты) находит свое «рефлексивное»
продолжение, своего идеолога – тоже социальный слой, активно рвущийся к власти
и желающий получить эту власть через артикуляцию прав знающих. В более гротескной
форме социальные активисты
(аппассионарии по терминологии Льва
Гумилева) находят себя в качестве рефлексии слоя знающих и опираются на него,
заявляясь выразителями его идей и намерений.
Претензия на
власть начала оформляться в век Просвещения, где наследственной знати
противопоставлялась демократическая альтернатива – власть знающих Философов и
Ученых, просвещенных Правителей, которая, к тому же, развивая демократическую
установку, провозглашала своей целью передачу знания (образования каждого), а
следовательно, передачу власти всем остальным, незнающим. Девятнадцатый век
научное знание дополняет инженерным и проектным, в том числе
социально--проектным, а на смену идее просвещенных властвующих индивидов
просвещающих остальных индивидов приходит понимание того, что объектом
преобразования должен быть не отдельный человек, а общественный организм в
целом, «общественная среда», которая «заедает» человека (о чем прекрасно
сказано в известной балладе А.К. Толстого).
2. Советский Союз – власть технократов.
Своеобразным апофеозом технократизма, практической
реализацией ряда его концептуальных исканий явилась Октябрьская революция в
России. Своеобразие
прежде всего заключается в декларации, что к власти приходят не ученые,
инженеры и проектировщики, а как раз наименее образованный, но зато имеющий
другие стратегические преимущества класс пролетариев. Историческую же волю и
миссию этого класса, как утверждалось, выражала владеющая подлинным социальным
знанием о законах общественного развития партия большевиков. Однако реальная
всеохватывающая власть партии позволяет говорить, как мне представляется, о
жесткой реализации технократической концепции и о приходе к власти определенной
группы технократов. Это социальные инженеры,
признающие важную роль материально-технической составляющей общества, но лишь в
качестве элемента «базиса» - системы производственных отношений, а потому
отводящие собственно инженерному общественному слою вспомогательную роль перед
теми, кто регулирует такие отношения. Акцент в таком технократизме находится на
научно-познавательных средствах управления социальными объектами.
Можно спорить
о том, действительно ли к власти пришли технократы, или же это были
беспринципные и малограмотные рвущиеся к власти авантюристы. Я думаю, что
принципиальны здесь не характеристики отдельных людей (среди которых были
выдающиеся личности), а реализация предельно рационалистической исходной
научно-методологической схемы носителями рационального знания и каноническое
следование этому знанию в дальнейшем. Научная и проектная составляющая в
управлении в коммунистической России, пусть и сильно деформированная
идеологией, была очень велика, свидетельством чему служит не только
всепроникающий научный коммунизм, но и предельно рационализированная плановая
экономика.
Такое
понимание позволяет утверждать, что технократическая концепция не осталась
только теоретической конструкцией или одной из утопий последних столетий, а была
реализована на практике как власть технократов на одной шестой земной суши в
течение семидесяти лет, и эта практика должна быть проанализирована на предмет
действенности самой концепции. Этому не противоречит возможный контраргумент,
что советский период в истории России в целом был утопическим зигзагом.
Реализованная утопия становится состоявшимся фактом.
Определенная двойственность большевистской власти
заключалась в том, что будучи технократами по сути, большевистские лидеры
вынуждены были говорить о всеобщей гегемонии пролетариата, слугами которого они
себя объявляли. Более того, к носителям знания, помимо марксистского, будь
то инженеры или обществоведы, отношение, особенно на первых этапах, было резко
отрицательное как к «спецам». Необходимость иметь специалистов вынуждала разделить
«буржуазных» спецов, с которыми приходится иметь дело по необходимости, и
выращенных советской властью. (Первоначальная концепция кухарки, управляющей
государством была по сути дела антитехнократической и радикально либеральной,
вполне постмодернистской – правда, без большой концептуальной рефлексии.)
Своеобразным признанием со стороны коммунистических идеологов реалистичности
технократической концепции (возможности захвата власти теми или иными
технократами) и попыткой отмежеваться от ее канонической «научно-инженерной»
трактовки был сфальсифицированный ими процесс над так называемой Промпартией. В
знаковой действительности этот процесс выглядит таким образом, что одни
реализовавшие себя технократы судили других потенциальных технократов – якобы
рвущихся к власти и принадлежавших к другому профессиональному клану.
Изначальное идеологическое отсечение всего слоя
советской интеллигенции (объявленной «прослойкой») от любой претензии на власть,
фактическое, а затем и формальное признание партократии – которая, относясь по
роду деятельности к «служащим», выводила себя за рамки интеллигенции генетически
за счет введения графы «социальное происхождение» - как монопольной власти
(смотри шестую статью брежневской конституции, которую, кстати, при Перестройке
надо было не отменять, а использовать в качестве аргумента при суде КПСС) ставило значительный корпус властвующей
советской элиты вне легальных идеологических рамок: капитаны отечественной
промышленности, руководители оборонных гигантов вынуждены были уходить в тень,
добиваться признания в качестве нашей славной трудовой научной и технической
интеллигенции (поскольку даже членство в бюро обкомов вместе с доярками и
станочниками не выводило их в разряд партийных лидеров). И это при том, что
построение материально-технической базы коммунизма было объявлено
коммунистической партией приоритетной целью значительного этапа
коммунистического строительства! На всем
протяжении существования советской, по сути технократической власти наиболее
очевидный слой потенциальных технократов не только не сформировал себя как
организованный и рефлексирующий носитель реальной власти, но даже не делал
попыток к этому. Технократическая идеология в любой ее форме была вне
закона, что, с одной стороны, исключало интерпретацию существующей власти в
качестве варианта технократии, а с другой – препятствовало возможной претензии
других потенциальных групп технократов на власть.
Представляется,
что существует прямая аналогия между местом и ролью русской буржуазии в период
российских революций начала века и положением потенциального технократического
слоя в Советском Союзе накануне и в начале Перестройки. Российская буржуазия не
смогла оформиться как осознающий свою
самость класс, а потому не смогла возглавить буржуазные по задачам революции,
сдавленная между сохраняемой дворянской и ширящейся социалистической
идеологиями, резко антибуржуазными. Капитаны советской промышленности не
чувствовали себя единой властвующей элитой, не имели какой-либо внятной
идеологии или хотя бы установки на полноту власти и связанных с нею общестрановой
стратегии и ответственности. Поэтому с
крушением руководящей роли партии (до того отказавшейся, по сути, от тотального
руководства страной, в том числе руководства экономическим развитием, и, как
следствие, от полноты ответственности в условиях проигрыша
военно-экономического соревнования с Западом) капитаны советской промышленности
не стали у ее руля в качестве такой легальной публичной силы, имеющей для этого
все предпосылки, как класс управленцев, но сделали это полулегально за счет
активного участия в сфере собственности, превращая госсобственность в
индивидуальную частную. Иначе, пользуясь словами Д. Гелбрейта, они выбрали не позицию ответственных за сферу
производства менеджеров, а заинтересованных только в прибыли частных
собственников. Тем самым они сделали все возможное для развала отечественной
промышленности, решая прежде всего задачи личного обогащения на волне
приватизации госсобственности, т.е. той собственности, которой они были
призваны руководить.
Поэтому
априори трудно надеяться на развитие, а
по сути дела скорое возрождение идей технократизма в современной России.
Во-первых, потому, что одна из линий технократии (социально-инженерная)
потерпела катастрофу, а вместе с нею оказались дискредитированы такие
инструменты технократии как социальная инженерия и проектирование, планирование
и научная основательность в общественной сфере. Более того, под сомнение
поставлены рациональные основания деятельности – в пользу, скажем, таких мифов
как невидимая рука рынка или всепобеждающая и все преодолевающая
(патриотическая, православная, долготерпивая, с особой статью) натура русского
человека. Во-вторых, поскольку другая страта потенциальных технократов, те,
кого по традиции к ней относили, оказалась не обладающей самосознанием,
адекватным своему «объективному» месту в обществе, и морально деградировала,
потеряла какие-либо права на власть в глазах этого общества.
И тем не менее
этот априорный вывод нуждается в проверке и может быть опровергнут, если
найдутся новые сил, способные взять на себя ответственность под флагом
рационализма и знания – научного и проектно-конструктивного – за развитие
страны. Идеи технократизма, скорее всего, обладают огромной живучестью и
притягательностью, несмотря на исторические провалы с технократической практикой.
3. Развитие технократической концепции в западном
мире.
Однако прежде чем анализировать современное
состояние технократизма и технократии в России имеет смысл обратиться к их
истории в развитых странах в ХХ веке,
которая шла параллельно с советской историей и фактически
безотносительно к ней (см. подробнее [2]). В частности, эта мировая история
не трактовала советский эксперимент именно как технократический, поскольку,
во-первых, острота идеологического противостояния перекрывала возможность
отстраненного аналитического подхода к противной стороне и, во-вторых, Запад
долгое время оставался на позициях традиционного технократизма
научно--инженерного толка, игнорируя социальную инженерию как модернистские и левацкие
заскоки, искажение социальной нормы (футуризм и конструктивизм, перешедшие из
сферы искусства в идеологию и далее общественную практику, в том числе
итальянского и германского фашизма). Это, кстати, не исключало того, что
определенные советские технологии управления весьма успешно реципировались
Западом и, как объясняется приведенной выше трактовкой советского и
постсоветского перестроечного периодов, в конечном итоге более эффективно
нежели в современной России используются им.
Идеолог технократизма
ХХ века Т. Веблен свои основные
работы в этой области написал уже после Октябрьской революции, а потому они не
вошли в отечественную интеллектуальную историю. Присоединяясь к марксистам в
оценке капиталистов-собственников как праздного класса, чьи интересы расходятся
с общественными, Веблен в качестве
революционного класса, шедшего к власти на смену капиталистам, рассматривал
инженеров и технических специалистов индустрии. Они объективно заинтересованы в
эффективности общественного производства, а следовательно, оно и должно быть
поставлено под их контроль в результате революции инженеров. Управление
становится столь же рационалистическим, сколько и инженерное управление
процессами производства.
Следуя за
послевоенными реалиями западного мира Д.
Гелбрейт, сохраняя установку на рационализацию управления, расширяет
представление о технократах: к ним он относит не только инженеров, но широкий
класс лиц, участвующих в управлении производством и обладающих
профессиональными знаниями и информацией – менеджеров, а также ученых и
педагогов. (Обратим внимание на то, что это расширение все еще далеко от
перехода к социально-инженерной технократии советского окраса.) Вместе с тем Гелбрейт уже не говорит о революции инженеров и менеджеров и о
замене ими иных властвующих элит, прежде всего профессиональных политиков, а о
союзе с ними в свете общей заинтересованности в постоянном экономическом росте.
Его идеал – участие менеджеров в принятии решений самого высокого уровня в
качестве обладающих знанием специалистов и экспертов.
Новые акценты
появляются в осовремененной технократической концепции Д. Белла, который говорит уже о постиндустриальном обществе. Главная
роль отводится науке, ученым, интеллектуальным технологиям как ведущим факторам
научно-технического и общественного развития в информационном обществе. Важно,
что Белл отменяет жесткое требование
к управлению быть рациональным – что, в сущности, обосновывает претензии
технократов на власть. Белл
признает, что политики занимают во
власти законное место, следуя не только рациональным построениям, но действуя в
мире ценностных предпочтений.
В этой новейшей
концептуальной истории, с моей точки зрения, произошло неоправданное расширение
толкования «технократии», которое смазывает различие случившихся за это время
существенных социальных дифференциаций в профессиональной деятельности, а также
размывает фундаментальную связь технократизма и рационализма.
Технократия, в
соответствии с концептуальными канонами, противопоставляется другим «кратиям»
по признаку обладания знаниями (прежде всего научными) об объекте управления –
будь то знания аналитические или же инженерные и проектные. Однако сегодня не
только политика, но и важный пласт менеджеральной деятельности и не может быть отнесен к рациональной по
преимуществу. В инновационно организованной экономике традиционная логика производственно-потребительского
процесса поменялась на прямо противоположную. Если ранее (до второй половины
нашего столетия) производство ожидало от технической науки и инженерии открытий
и изобретений с тем, чтобы затем реализовать их в массовом производстве и, в
частности, выбросить в качестве новых продуктов на рынок, то теперь маркетинг
потребительского рынка, определение (и, добавим, активное формирование)
возможного потребительского спроса на новые товары диктует производству и
обслуживающим его инженерии и науке что и как надо производить. (Конечно,
появление новой логики бизнеса не исключает использования инженерных
изобретений, сделанных автономно, вне заказа конкретной работающей на рынок
фирмы.) Иными словами, теперь существует два принципиально разных типа
менеджеров – одни являются специалистами по такой зыбкой материи как рынок и
потребительские предпочтения и стоят маркетинговую политику, а другие
отлаживают производственно-техническую машину. При этом первые предъявляют
жесткие требования ко вторым, задают им рамочные условия деятельности. В
определенном смысле слова можно говорить о противоположности этих типов
менеджмента, хотя именно в союзе они обеспечивают успешность бизнеса. Конечно, маркетинг сегодня широко использует разнообразные
исследовательские процедуры, начиная от экономико-статистического анализа и
заканчивая организацией фокус-групп. Но при всем том в деятельности
менеджеров-маркетологов преобладает креативное начало особого свойства, имеющее
не столько аналитическую природу, сколько опирающееся на понимание другого, на
видение и провидение ценностных и культурных реалии (в этом данный тип
менеджера ближе к предпринимателю, нежели к инженеру). Здесь я бы провел прямую
аналогию между двумя типами социологии - научно-рационалистическую, берущую
начало от Э. Дюркгейма, и понимающую,
начатую М. Вебером и продолженную
различными феноменологическими школами.
С этой точки зрения между концепциями Т. Веблена и Д. Гелбрейта существует принципиальная разница, поскольку технократы-инженеры первого действительно могут быть противопоставлены другим «кратиям» по признаку обладания рациональным знанием, тогда как расширение технократического слоя до менеджерального вводит в него деятельность принципиально иного типа – политическую, т.е., как это признано тем же Д. Беллом, не рациональную по преимуществу. Фактически, теперь под технократией понимается простое обладание профессионализмом и тезис упрощается до требования профессиональности в любой деятельности – инженера, маркетолога или политика.
Вывод из этого
может быть разный: либо имела место
понятийная неряшливость, от которой надо избавиться, либо это симптом того, что
традиционная концепция технократизма устарела и нуждается в радикальной
модернизации. Я придерживаюсь последней точки зрения, полагая, что
модернизации должны быть подвергнуты все основные положения традиционного
технократизма. Прежде всего исчезает претензия технократов на монопольную
власть contra другим «кратиям». Власть, или, точнее, управление в общественной
сфере, становится полисубъектным процессом, в котором участвуют различные по
«качеству» – существенному с точки зрения технократической концепции – социальные
актеры. Более того, держатели рационального знания фактически уходят на второй
план, становясь экспертами и лицами, подготавливающими решения. Онтологическим основанием тому служит
переход от представления управления как оперирования с объектом к управлению
как процессу принятия решений, во многом не детерминированному какими-либо
законами, прежде всего непреложными законами развития, осуществляемому в
ситуации многих неопределенностей и, главное, удовлетворяющему интересы
основных субъектов данного процесса. Отсутствие
жесткого требования рациональности в принятии решений и, следовательно, в
деятельности, а следовательно в профессионализме тех, кто принимает решения,
делает необязательной рациональную доминанту для собственно технократов:
ими теперь объявляются и менеджеры технологических процессов на производстве, и
менеджеры, определяющие стратегию предприятия на рынке. Из этого не следует,
что «объекты» вообще исчезают из поля зрения управленцев всех мастей и что
рациональное знание никому не нужно и не принимается в расчет. Просто и то и
другое оказывается вшито внутрь процессов управления и играет вспомогательную
роль, вызывается по мере надобности, а эта мера не имеет четких критериев. Так
например, превращение процессов демократических выборов в промывание мозгов
электората и манипулирование людьми опирается на научное (бихевиористское,
скиннеровское) представление о процессах человеческого поведения и научения как
жестко детерминированных, а человек оказывается достаточно простой машиной. Но
из этого не следует, что электоральные технологи становятся технократами в
демократическом обществе.
С этой точки
зрения исчезает надобность в понятии
технократии, выражающего претензию
определенного слоя на власть – и если не монопольную, то привилегированную.
Остается технократизм как идеология определенных
слоев, которые пытаются по каким-то причинам выдвинуть рациональную или, уже,
научную составляющую в деятельности управления на первый план, в частности,
требуя определенной профессиональной подготовки («университетской») для
определенных мест в структуре управления и требуя привилегий для тех, кто такую
подготовку получил. В этом смысле по-прежнему работает установка Веблена на противопоставление
собственников и менеджеров (но уже с учетом расширительного толкования
последней категории) и приоритет последних в управлении. Важно, что присутствие
такой идеологии вовсе не всегда должно закончиться захватом власти технократами
для того, чтобы признать эту идеологию состоявшейся. Ее действенность может
проявляться в чем-то другом, что не возникло бы вне нее. Так например,
либеральная идеология с точки зрения воплощения остается далеко позади по
сравнению с технократической, однако без нее не состоялся бы такой комплексный
социальный феномен как «права человека».
4. Современная Россия - посттехнократическое
общество.
Очень интересно отследить подобные процессы на
новейшем отечественном материале и оценить перспективы технократической
концепции и технократии как формы власти в условиях очередного кризисного этапа
истории России.}
Представляется , что карикатурные и «ненормальные» формы социально-экономических
процессов в нашей стране по сути дела выпукло демонстрируют общую тенденцию.
Наиболее общий
тезис, лежащий на поверхности, состоит в том, что потерпел очередное крушение рационализм в любых его видах. Наше
общество с очевидностью демонстрирует, что в основании деятельности лежит
личный, в лучшем случае групповой интерес по захвату собственности, средством
чего является захват-обладание бюрократической властью (доступ к которой в советскую
эпоху проходил через вхождение в партийную власть, а теперь опосредуется
политической борьбой в условиях так называемого демократического государства).
Из этого не следует, что рациональная мысль отсутствует в деяниях новой власти,
напротив, многие схемы личного обогащения демонстрируют подлинное остроумие.
Вообще, наличие мышления является необходимым, но не достаточным компонентом
для концепции рационализма. Дело в том, что исчезают фундаментальные объекты
управления и требование научно-рационального отношения к ним как важнейший
механизм управления. Распространено мнение, что период дикого капитализма
неизбежен, но неизбежно и его окончание, и новые собственники должны будут
цивилизоваться и обратиться к рациональным методам управления при ведении дел.
Более того, здесь не только будут востребованы научно образованные менеджеры,
но они смогут занять лидирующие позиции в управлении бизнесом и общественными
делами. К этому же толкает растущее сотрудничество с Западом, которое
заставляет играть по его правилам. Подобные соображения игнорируют или считают
несущественным, преходящим факт формирования криминализированного общества
чиновно-олигархического капитализма, рассматривают западную модель как
естественную норму и единственно возможную. Забывается близкая история, когда
Запад нашел модус вивенди для сотрудничества с Советским Союзом, в котором
технократы западного образца исполняли подручную роль. Неизбежность
рационального компонента при процессах принятия решений и потребность в
профессионалах в определенных областях деятельности, в профессиональном
обращении с управляемыми «объектами» еще не означает власти этих профессионалов
и их лидерства в процессах управления, поскольку интересы узкого круга лиц, а
не интересы этого «объекта» могут определять процессы принятия решений в складывающейся
в России социально--экономической системе.
В качестве общего
тезиса можно сформулировать, что технократия вряд ли прорастет внутри таким
образом устроенной власти, но может лишь появиться как весомое и обладающее
реальной силой противопоставление ей.
Практика
последних лет дает нам очень мало материала для анализа такого рода, а если
намек на него появляется, то никак не укладывается в ожидаемую логику технократической
концепции. В 1998 году к руководству Правительством РФ был призван С.В. Кириенко, кабинет которого в связи
с личностью руководителя называли «техническим», а заодно и «технократическим»,
состоящим из профессионалов. Имелось ввиду, что к руководству Правительством приходят
профессионалы-экономисты, т.е. те, кто имеет научно-рациональные представления
о таком объекте как народное хозяйство в его различных ипостасях и кто лучше
управится с ним, нежели предшествующие «политики» (они же политиканы). В этих
упованиях изначально содержатся элементарные противоречия с точки зрения
технократического подхода, но зато слышны отголоски советской действительности:
к власти (!) призываются знающие профессионалы-технократы, но изначально
предполагается что они будут играть вспомогательную техническую роль (т.е. не
будут властью) – по отношению к политикам, которые признаны в общественном
мнении как непрофессиональные в исполнении даже своей узкой роли. С таким
положение вполне согласен и сам Кириенко: после отставки он заявил, что
как технократ думал обойтись своим профессионализмом в управлении страной не
влезая в политику, однако это не удалось и теперь он, заново претендуя на
управление страной, т.е. на власть, вынужден обратиться прежде всего к
политике. Перейдя же к политической деятельности, он играет по наезженным
правилам тех самых политиков, против которых первоначально был призван, не
противопоставляя им новые принципы и механизмы политической деятельности,
обусловленные его технократической сущностью. Так например, в борьбе за кресло
московского мэра он провозгласил позицию «лицом к городу – спиной к Лужкову, т.е. предметом своей
деятельности и полемики с оппонентом сделал не объект-город с его проблемами и
перспективами (как подобает профессионалу), а персону политика-противника.
Борьба с фигурами, а не работа с объектом – странная позиция для технократа.
Еще большие
странности имеют место в идеологии правого блока, который возглавляет тот же С. В. Кириенко. Этот блок состоит из
технократов, чьим знаменем служит высокий профессионализм, а в качестве
идеологии блока провозглашен не технократизм, а его бескомпромиссный противник
– либерализм.
Конечно, можно
подобные издержки списать на социально-философскую, социологическую или
политологическую неграмотность Кириенко
и его товарищей по политической борьбе. Однако такое подозрение вряд ли достойно
для этого круга лиц, обладающего высоким интеллектуальным и образовательным
потенциалом. Скорее речь должна идти о том, что технократическая концепция в
современной России не является серьезным средством борьбы за власть, а потому
не осваивается названными политиками. Но то же самое приходится говорить и о либерализме, который принимается в
качестве приемлемой идеологии названными технократами без какой-либо рефлексии
противоположности этих подходов.
5. Перспективы либеральной альтернативы в России.
Либерализму,
как известно, вообще не везет в России, в которой слово либерал было
ругательным еще до Великого Октября. На волне Перестройки и примыкания к
Западным ценностям вновь возник интерес к идеям либерализма и появились
либералы как синоним правым contra левым, т.е. коммунистам.
В интересной в
целом книге «Либерализм в России» (см. [3]) выделяется статья Р. Капелюшного «Российский либерализм –
быть или не быть?».
В качестве
эпиграфа, претендующего на дефиницию, автор этой статьи приводит слова Ортеги-и-Гассета из знаменитой работы
«Восстание масс»: «Либерализм – тот правовой политический принцип, согласно
которому общественная власть, несмотря на свое всемогущество, сама себя
ограничивает и старается, даже в ущерб своим интересам, предоставить в государстве,
которым она управляет, место и тем, кто думает и говорит иначе, чем она сама,
т.е. иначе, чем большинство». Мне представляется, что этот текст вряд ли
определяет суть либерализма, скорее здесь речь идет о демократическом
государстве. Прежде всего, как и в случае с технократизмом вряд ли стоит сводить
общественную власть к государственной (сравни власть авторитета или же власть
менеджера в организации contra
власти собственника). Не является для либерализма основной и оппозиция
«большинство – меньшинство». Наконец, дело не столько в думанье и говорении,
сколько в деятельности.
{Для прояснения собственного понимания я буду
исходить из оппозиции технократизма и либерализма именно как по-разному
трактующих власть в обществе в целом и его органических частях. В случае с
технократией все это лежит на поверхности и было в исторических подробностях
рассмотрено нами выше. Сложнее с либерализмом, который стоит на точке зрения
«свободы» – той или иной свободы от той или иной власти. Если вспомнить студенческие
волнения во Франции конца 60-х годов, то оно выглядело как антитехнократический
выпад против власти интеллектуальной элиты, прежде всего профессуры, и как
защита права индивида (читай – студента) на собственную (читай – любую и какую
угодно) точку зрения. Буквально прочитанное, оно выглядит агрессией невежества
и разновидностью плоского анархизма, выступлением против власти как таковой.
Философско-социологическая интерпретация студенческого бунта вывела к
постмодернистскому плюрализму, выстроенному рафинированной интеллигенцией.
Классической демонстрацией либерального подхода является требование свободной
конкуренции на рынке. Однако за этим освобождением всех и каждого конкурента от
государственного патронажа видится механика «невидимой руки рынка», т.е. власть
более жесткая, нежели воля социального субъекта. Безоговорочное подчинение
такой власти кажется странным, если не вспомнить протестантское происхождение
самой либеральной идеи. Действительно, свобода
от человеческого произвола, в том числе государственного произвола имеет высший
смысл не сама по себе, но лишь в контексте освобождения места для полноты
божественной воли, которая совмещает в себе и жесткий механизм, и осмысленность
его функционирования. Потери либерализма в этом означают приобретения
технократизма. Для Ч. Дарвина важнейшей проблемой было соотнести креационистскую
(Бога) и эволюционистскую (Природы) точки зрения: «Духу наиболее либеральной
философии свойственно убеждение, что ни один камень не упадет, ни одно растение
не вырастет без непосредственного действия божества. Но мы знаем из опыта, что
эти действия того, что мы называем природой почти неизменно осуществлялись
согласно фиксированным законам…» (Цитируется по [5, с. 170].) Примирением этих
подходов является признание божественности законов (деизм). Или полный разрыв с
идеей Бога. С потерей идеи верховной власти либерализм становится
концепцией личностных ценностей, которые
от максим индивидуального поведения дорастают до регулятивов жизни всего
общества при том, что главным в них остается признание ценности (самоценности)
личности.
Спрашивается, насколько
эффективно используется это расплывшееся понятие либерализма в отечественной
политической и около политической практике? Кому и для чего оно может служить и
служит? Каковы перспективы либерализма в России?
Вернемся к статье Р. Капелюшного, которая построена как тринадцать аргументов pro и contra этих перспектив.
Аргументы
против начинаются с неукорененности либерализма в нашем отечестве, прежде всего
потому, что он не имеет религиозной
санкции, без которой обречен скользить по поверхности политической жизни
(аргументы 1 и 2). А без этой базы не
сложились институты и традиции гражданского
общества (аргумент 3). Россия – страна с мощной традицией государственного патернализма как в
хозяйственной (аргумент 4), так и в социальной (аргумент 6) сферах, которую
вряд ли осмысленно ломать на нынешнем этапе радикальных реформ и перманентного
возникновения горячих точек (аргументы 5 и 12). (Вспоминается тезис
ленинизма--сталинизма о необходимости укрепить государство чтобы дать ему
возможность отмереть.) Внутри страны не
сложилась опора либерализма в лице среднего класса} (аргумент 8), а западные
либералы нам не помогут, поскольку они сами ценность равенства давно уже
поставили выше ценности свободы и вдобавок страдают шизофренической
раздвоенностью сознания отстаивая, с одной стороны, свободу на рынке идей
(свобода слова), а с другой – благотворность ограничения конкуренции на рынке
товаров (аргумент 9). Наконец, что касается идеи
либерализма, то в России у нее несчастливая судьба (аргумент 10), в
современной России она вообще находится в
тени идей демократии и национального самоопределения (аргумент11), а ее
защитники слабы и разрозненны (аргумент 13).
Разделяя эти характеристики и поворачивая их в сторону собственного анализа я бы уточнил, что в нашей стране имеет место понятийная неосмысленность концепции либерализма и ее политическая невостребованность в силу неадекватности общественным процессам. Реанимация же «околоконцептуальных» идей обусловлена общим идеологическим вакуумом и стремлением определенных политических кругов с минимальными усилиями его преодолеть и, используя как символ веры, получить союзников на Западе. Подчеркну, что это именно символ веры, а не понятийно проработанная концепция или программа, поскольку общественно-политическая задача видится в реципиировании с помощью Запада западного опыта, точнее результирующих его схем и решений, а не управления развитием такого объекта как «российское общество».
В этой связи
особенно интересно проследить аргументацию
pro либерализма, которая виделась из десятилетнего далека и ее апробацию временем нынешним.
Сразу осечем
те аргументы в пользу либерализма, которые, как мне представляются, очевидно
спорны. Сомнительно что либерализм
является естественным спутником модернизации общества, через которую нам
предстоит пройти (аргумент 2). Достаточно обратиться к истории российских
модернизаций, начиная от петровских и кончая большевистскими (смотри по этому
поводу [5]). Сомнителен и не подтвердился временем аргумент-ожидание (№ 12),
что россияне, полюбившие еще со
времени царизма решать «общие», принципиальные вопросы бытия, заполнят абстрактными либеральными идеями
идеологический вакуум, который образовался с распадом построенного по
марксистским канонам советского общества. Как оказалось, наличие пикейных
жилетов еще не ведет автоматом к появлению общественной идеологии вообще и к
либеральной в частности. По этой же причине дискредитация идей демократии и
национального самоопределения еще не означает оживления либеральной идеи (что
прогнозировалось Р. Капелюшниковым в
аргументе 13) Не оправдался во времени аргумент (за № 4) что в России действуют психологические
ограничители на применение насилия – жестокость без моральных ограничений
стала нормой не только в горячих точках.
Рассмотрим
более весомую аргументацию. Начнем с утверждения, что наше государство в его теперешнем состоянии либеральнее, т.е.
слабее (тотально неэффективно) любого западного, предоставляет уникальную
свободу для экономической и социальной деятельности и тем самым создает беспрецедентные по меркам ХХ века
возможности для утверждения либеральных ценностей и институтов (аргумент
6). Для этого даже не понадобиться опора на протестантские ценности –
достаточно просто усвоение западных образцов как нормативных, без их освящения
сверху (аргумент 3). Отечественная «эмпирия» опровергла этот прогноз и показала
понятийную пустоту концепции либерализма вне протестантской веры: образцы сами
по себе не перенимаются даже под угрозой санкций мирового сообщества, а так
называемая беспрецедентная свобода от государства (сомнительная в условиях
полной зависимости всех экономических и социальных субъектов от
государственного бюджета) оборачивается беспределом, в том числе прямым
бандитским, власти государственной бюрократии и сросшихся с нею так называемых
олигархов.
В пользу
либерализма трактуется тенденция позитивного развития российского государства, превращения его из большого, но слабого в
сильное посредством освобождения от патернализма, принятия на себя
непомерного числа так называемых «положительных» функций и сохранения
минимально необходимых «отрицательных» (аргумент 5). Думаю, что либеральная
идея свободы от государственного патронажа даже в урезанном виде – когда за
государством сохраняются только охранные функции – совершенно расходится с
современной практикой сильных государств, которые по мере необходимости без
лишних идеологических колебаний берут на себя позитивные функции. Так например,
нормативная, финансовая и организационная государственная поддержка национальной
инновационной экономики внутри страны и прямой протекционизм на мировом рынке
вопреки всем разговорам о свободе, в частности, свободной конкуренции,
показывает на деле свободу современного государства от либеральных догм. С этой
точки зрения варьирования позиции «государства благосостояния», воплощающего
перераспределительные идеалы социальной справедливости, вызваны вовсе не оглядкой на либеральные
принципы, которым эта позиция противоречит, а чистой прагматикой. Не спасает и
то, что основным мотивом в таком государстве становится не коммунистическая
идея равенства, а установка на подержание некоего абсолютного минимума уровня
жизни – в любом случае надо у кого-то отнять и кому-то перераспределить.
Поэтому стремление российского государства походить в этом на Запад не делает
его более либеральным (как это трактует аргумент 7), ибо нет либерализма и там.
Удивительные
превращения происходят в нашей литературе с понятием собственности и собственника как социально-экономической базы
либерального общества. Существует наивная вера в то, что собственник,
объединенный в средний класс (точнее, в верхний слой этого класса) не иначе как
либерал в душе и в мыслях, а по деятельности просто обязан обеспечивать
реализацию либеральных принципов. Поэтому так ждут появления этого класса те,
кто принял на себя исповедывание либерального символа веры (аргумент 11). Из
сознания наших аналитиков почему-то выпали положения, ставшие банальными еще в
Х1Х веке, что собственность (капиталистическая собственность) есть не
обладаемая вещь, а совокупность общественных отношений, которая не сводится к
правовой защите интересов собственника, но включает в себя неоднородную, в том
числе конфликтную систему отношений с другими социальными субъектами. Этот
предмет по сути отсутствует как в аналитике сложившейся ситуации, так и в
претендующих на либерализм политических программах, будучи замещен лозунгами в
духе функционализма Т. Парсонса. Неоднородность самого слоя собственников и неоднозначность
их отношений со слоем менеджеров (наличие таких слоев рассматривается Р.
Капелюшниковым в аргументах 8, 9, 10 как фактор движения к либеральному
обществу) с моей точки служит лишь поводом для проблематизации либеральной идеи
в контексте анализа отношений разнородных социальных субъектов.
Наконец,
главным аргументом (№ 1) в пользу вживления либеральной идеологии в российскую
действительность как и в любую другую (речь, следовательно, должна идти о
мировой победе либерализма) служит признание
глубинной неоднородности, ценностного плюрализма современного общества, наличие
в нем не сводимого к общему знаменателю многообразия индивидуальных целей и
предпочтений и либерализма как адекватного ответа на этот плюрализм. Думаю,
что либерализм является лишь одной из идеологических предпосылок для постановки
проблемы такого плюрализма, настаивая на принципах индивидуальной свободы. Но
уже утверждение равных прав каждого в мире свободных личностей – а либерализм
не может отказаться от этого – и идея не столько либеральная, сколько идущая от
идеологии социального равенства. Далее, реализация принципов плюрализма никак
не укладывается в идеологию свободы, а предполагает развитую управленческую
технологию по согласованию интересов равноправных субъектов и нахождению
компромиссных решений. То есть эта технология принадлежит скорее
технократически устроенному миру. Существенным в такой технологии является
также то, что субъект социального действия не совпадает с индивидом, поскольку
последний еще должен дорасти до субъектности, а это проблема, решаемая
совместно индивидами, взявшими на себя ответственность стать субъектами, и
демократическим государством.
6. Технократизм на политической сцене современной России.
Общественная
история интересна тем, что, казалось бы, один раз проигранные идеи и концептуальные
схемы возвращаются снова, в том числе под предлогом, что первый раз они были
сыграны неправильно. Так снова и снова будут играться коммунистическая и
национал--фашистская идеи, живые критикой существующих общественных альтернатив
и обращением к определенным архетипам общественного сознания (всеобщему
братству на классовой или национальной почве, помноженному на образ
интегрального классового или национального врага).
Идеи
технократизма и технократии вряд ли можно назвать архетипическими, тем не менее
они вполне могут найти какие-то политические силы, которые готовы будут
обратиться к ним вновь ради формирования собственной социальной базы и минимизации
усилий для разработки соответствующей идеологии – проще адаптировать старую.
Россия только что пережила кризис, вызванный построением технократического
общества советского образца, не оставив после себя слоя с сформированным
технократическим сознанием. Поэтому достаточно очевидно, что технократические
идеи и лозунги вряд ли найдут серьезное место в программах партий, заполнивших
всю шкалу слева направо. Это так, даже если советское общество не называло себя
технократическим, ибо партийная интуиция работает поверх слов. Общее состояние
таково, что практически все партии игнорируют технократические идеи, тем самым
не рассматривая их в качестве эффективных средств в борьбе за власть даже в
качестве популистских лозунгов, способных увеличить электорат за счет слоя,
традиционно относимого к потенциальным технократам --- инженерам,
проектировщикам (Веблен) в связке с
наукой, педагогикой и менеджерами всех сортов (Гелбрейт, Белл). Даже
коммунисты, которые, казалось бы, должны были работать на обращении к старым стереотипам
призывов ЦК КПСС и апеллировать в том числе к трудовой интеллигенции – имея
ввиду в том числе элиту военно-промышленного комплекса – пропускают этот слой.
Рамочная причина этому была раскрыта выше. Возможно, за этим стоят также, с
одной стороны, факт полной деморализации рядовой интеллигенции, которая занята
только вопросами выживания, в том числе попыткой вклиниться в процессы
накопления собственности в новых условиях (в частности, кардинально меняя
профессию, становясь челноками и мелкими торговцами в профессионально близких
отраслях), а с другой – установка «генералов от интеллигенции» по крупному
участвовать в переделе госсобственности. (Вспомним, что выработке собственной
идеологии, консолидации и установок на власть этому слою препятствовала
организация советстко-партийной власти.) Возможно, эксплицитному развитию
технократической идеологии у коммунистов мешает старая идеологема гегемонии
пролетариев физического и умственного труда. Правые, как было отмечено, связаны
клятвой верности плохо осознаваемому теоретически, но зато хорошо практически
ощутимому либерализму. («Под «либерализмом» мы понимаем в данном случае не
либеральную идеологию в узком смысле слова, а реальный
либерально-консервативный государственный и общественный синтез.»[4].)
И все же в
России нашлась целая партия, которая поставила себя под знамена технократизма и
впрямую назвавшись как «Технократическая
партия». Она расположена в
Петербурге, имеет единоличного лидера в лице Ю.А. Морозова (есть подозрение,
что в основном она ограничивается ближайшим кругом его знакомых), а также
Манифест, Программу и ряд программных и аналитических текстов. Основное
пространство деятельности партии – собственный сервер в Интернете (www.tkp.ru). Возможно, что к ней в полной мере приложимо определение маргинальной
и озабоченной поиском как социальной базы, так и готовой идеологии. В
результате собственно технократические идеи густо и синкретично мешаются с
другими популистскими идеями. Почетное место среди них занимают
мистико-геополитические. Человечество прошло в процессе Великой Промышленной
Революции только предварительную фазу, построив техническую базу. Россия же
призвана вдохнуть душу в эту машину и ей отводится роль мирового гегемона и
мессии на следующем витке исторического развития в силу обладания ею такими
сильными орудиями человечества как Любовь и Терпение. Если Россия не выполнит
своего исторического предначертания, то она сама погибнет, а человечество ждет
апокалипсис.
Члены партии
заявляют о себе как о новых, постиндустриальных технократах с экологической
направленностью, готовые нравственно и интеллектуально очищать человечество.
Постиндустриальное общество, естественно, будет обладать всеми положительными
чертами и избежит отрицательных.
Партия
призвана осуществить новый менеджмент, снимающий односторонние крайности
развития США (хороший менеджмент нижнего и среднего уровня) и СССР (хороший –
госплановский – высший менеджмент). Главная цель – автоматизация управления.
Главная проблема – разделения собственности и профессионального управления.
В тактическом
плане ставит целью организацию взаимодействия с другими партиями, выдвижение
своего актива в публичные политики, создание собственной компьютерной сети,
сбор и анализ информации, создание автоматизированного управления. Опора – на
молодежь…
Все это можно
рассматривать в качестве беспомощной пародии на современную партийную жизнь и
партийные программы, а существование партии рассматривать не в контексте
анализа технократических идей, но в чисто социологическом ключе как факт
определенного группового существования. Однако здесь можно выделить два диагностических
момента. Во-первых, бедность современных технократических построений, общие
места которых воспроизводятся в партийных историко-аналитических текстах ТКП,
но которые не обладают потенциалом для превращения в серьезную общественно-политическую
программу (как это имело место в Просвещении, родившем многие образовательные
институции типа музея, общенародного театра, новых жанров искусства). Недаром помимо
ТКП никакая другая партия не обращается к этому кругу представлений, хотя все
партии испытывают идейный голод. Во-вторых, эта пародия очень близка к
оригинальным политическим программам, уровень разработанности которых, внимание
к понятиям (взятым если и не из технократического, то из либерального оборота)
не многим отличается от программным документов Технократической партии. Удар по
советскому рационализму пока что оборачивается ущербностью мысли в целом.
1.
Сазонов
Б.В. К проблеме анализа самосознания научно-технической интеллигенции. Данный
сборник.
2.
Динес
В.А., Николаев А.Н. Власть и знание: эволюция технократических концепций. Ж.
«Власть», № 10-11, 1998.
3.
Либерализм
в России. Агентство «Знак», М., 1993.
4.
Салмин
А. Национальный вопрос и религия в контексте государственного строительства в
посткоммунистическом мире. Либерализм в России. Агентство «Знак», М., 1993, с.
22.
5.
Наумова
Н.Ф. Рецидивирующая модернизация в России: беда, вина или ресурс человечества.
УРСС, М., 1999.