РОССИЙСКИЙ ЛИБЕРАЛИЗМ: ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ.

СУБЪЕКТИВАЦИЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ CONTRA СВОБОДА.

Б. В. Сазонов

 

Оглавление

  1. Классика либерализма
  2. Либеральная парадигма и либералы
  3. Новый отечественный либерал
  4. Интеграционная парадигма. Роль «партнерства» в общественной консолидации
  5. Проблемы партнерства как полисубъектной управленческой деятельности
  6. Опыт построения полисубъектной управленческой деятельности в ОДИ
  7. ICT-ресурсы субъективации «населения»

 

Развернувшаяся в отечественных либеральных кругах дискуссия рассматривает конкретные ошибки российских либералов, принципиальную применимость либеральной идеологии в России. Однако, с моей точки зрения, эта дискуссия бесплодна, поскольку либерализм давно исчерпал себя, его исходные идеи растеряли смысл в процессе исторической трансформации общества. Его жизни после смерти в ХХ веке способствовал российский коммунизм. Крах Советской империи обнажил факт смерти либеральной идеи и неготовность политических элит выдвинуть на ее место новую, которая бы отвечала современным общественным реалиям.

Тем не менее, альтернативы существуют.

 

1. Классика либерализма

Классики либеральной идеи, говоря о свободе, всегда имели ввиду определенную оппозицию: свобода от кого-то (чего-то) предполагала то, ради чего осуществляется такое освобождение, того (то), «под чью руку» попадает освобожденный от старой зависимости персонаж. Другими словами, свобода никогда не была абстрактной свободой, свободой ради свободы,  свободой в никуда. Новая действительность должна была иметь фундаментальный, «сущностный» характер, как минимум в той мере, чтобы служить достаточным о(бо)снованием для прокламируемых свобод и позволить им  реализоваться в процессах развертывания этой действительности. Иными словами, негативная «свобода от» предполагала наличие того, в чем могла бы существовать и демонстрировать себя свобода как позитивная деятельность.

Этим высокая либеральная идея отличалась от расхожего употребления слова «свобода» в ситуациях, когда на волю отпускались древнегреческий раб и средневековый крепостной  или когда слышался призыв: «Свободу Юрию Деточкину!». Подобные акты освобождения не меняли суть окружающей действительности, не трансформировали сложившиеся социальные отношения и структуры. Также не надо было русскому человеку быть либералом, чтобы пытаться освободиться от «татаро-монгольского ига», обложившего Русь данью.   

Первым заметным либералом Нового времени был, вероятно, Мартин Лютер, который в известной работе «О рабстве воли» провозгласил свободу от (католической) Церкви как земной организации, взявшей на себя право говорить от лица Господа Бога. Но свобода от этой Церкви означала только то, что человек напрямую подпадал под руку Господа, причем самым суровым образом, лишаясь какой-либо инициативы на спасение. (Определенным образцом Лютеру служили ранние христиане, проделавшие  нечто подобное по отношению к Кесарю.) Обращу внимание на то, что преломление либеральной идеи к данному случаю носило сугубо светский характер, касалось церкви как социального института и не имело ничего общего с традиционной теологической проблемой свободы воли.

Историки и теоретики либерализма, отстраняясь от церковных междоусобиц и ставя во главу угла гражданское общество, числят свое начало от времени становления британского парламентаризма. Знаковой фигурой здесь является Дж. Локк, который подытожил идеологическую борьбу, развернувшуюся в ходе английской буржуазной революции, и дал развернутое социально-философское обоснование состоявшемуся переходу высшей политической власти от абсолютного монарха к законодательной ветви власти – парламенту. На первом шаге Локк доказывает несостоятельность обращения к Библии сторонников абсолютизма с их тезисами, что единственным законным, идущим еще от Адама правлением является абсолютная монархия и что ни один человек, кроме монарха, не рождается свободным. Но Локку мало показать беспочвенность претензий абсолютной монархии, ее нелигитимность. Он, далее, решает встречную проблему – поиска фундаментальных оснований для новой политической власти и в том числе законодательной деятельности избранного народом парламента. Для этого Локк развивает концепцию естественного состояния человека, когда каждый руководствуется только законом природы и обладает свободой поведения, ограниченной лишь свободой другого, а также правом на собственность, заработанную своим трудом. Для защиты от возможной агрессии со стороны другого, и защиты частной собственности люди образуют общество,  отказываясь от естественного состояния.  Свобода человека в обществе заключается в том, что он не подчиняется никакой другой законодательной власти, кроме той, которая установлена по соглашению. Создав общество, нация сохраняет свой суверенитет, поскольку в случае неподчинения этой власти закону общественный договор с нею может быть насильственно расторгнут.

Практики и идеологи торговли во Франции и Британии, выходя за границы национальных рынков в глобальное, как бы теперь сказали, пространство и борясь с государственными хлебными законами, тарифами и налогами требовали иной свободы – предпринимателя от государства. Ее концентрированным выражением был и продолжает оставаться лозунг laissez faire, laissez passer. Взамен предприниматель получал «невидимую руку Рынка» и необходимость игры по его правилам. Такая экономическая свобода была на руку не только предпринимателям, но, как прокламировалось, имела фундаментальную природу и совпадала с общественным благом. Физиократы школы Кэне считали экономическую свободу сообразной с естественным порядком и полагали, что производитель, преследуя личные интересы, будет содействовать общему благосостоянию. А. Смит  не признает безусловный принцип тождества личных интересов с общественными, но и он полагает, что общественное благо, такое, в частности, как дешевизна всех продуктов для потребителя, достигается путем борьбы между частными интересами, умеряемыми конкуренцией. 

Свобода, равенство, братство, провозглашенные лидерами Великой французской революции, предполагали, что законы Разума станут управлять общественным развитием, сменив феодально-церковные предрассудки и построенное на обмане право сильных. Выдающаяся роль разума, разоблачающего заблуждения с их носителями и способного указывать пути прогресса и развития свободы, была намечена в предреволюционные сто с лишним лет широким кругом философов, политиков, людей нарождающейся науки. Среди них особое место занимают соотечественники и прямые вдохновители  Великой революции во главе с энциклопедистами. Французские мыслители имели перед глазами английский образец и прямые контакты с политиками страны победившей свободы. Но в отличие от Англии, либеральные идеи во Франции были, скорее, идеологическим проектом, нежели идеологическим инструментом революционной практики, рефлексивным продуктом этой практики. Проект не копировал свой образец, заимствуя и продолжая формировать подходы к постановке и решению политических задач, которые в дальнейшем были названы либеральными. О том, что речь идет о становлении определенных либеральных принципов, а не слепом копировании их странового или концептуального воплощения, свидетельствует причисление Ж.Ж. Руссо к либеральному лагерю, несмотря на то, что он выступил против священной для Дж. Локка и большинства последующих либералов частной собственности, а заодно и против прогресса в лице его многих общественных учреждений, науки, литературы и искусства как поведших цивилизацию по пути подавления исконной свободы.  В отличие от Англии, не парламентаризм, а отказ от сословных привилегий стал основным предметом борьбы французских либералов. И наряду с равенством граждан, главными достижениями Французской революции стали свобода от ареста без законных оснований, свобода слова, печати и совести.      

Эта роль разума в европейской истории отмечена названием XYIII века – Просветительский. Век XIX испытывал разум на практике в стране победившей революции, тогда как Германия продолжила попытку философской апробации и тщательного субстанциального осмысления либеральных решений, которые набросали интеллектуалы предшествующего века. Проблема становления свободы посредством разума явилась при этом ключевой для немецкой классической философии. Ее вершиной стала система Гегеля,  который сконструировал категорию («действительность») «мирового разума» («мирового духа», «абсолютной идеи») в качестве источника и механизма реализации свободы. «Для Гегеля, как и для Канта, философия представляет собой учение о разуме, с той, однако, существенной разницей, что у Гегеля речь идет об абсолютном разуме, образующем основу, внутреннее содержание, движущую силу всего существующего… С точки зрения Гегеля, идеалы носят не априорный, а исторический характер, представляют собой необходимые и вполне осуществляющиеся ступени развития «абсолютного духа», воплощающегося в человечестве. Всемирная история есть прогресс в сознании свободы, которая составляет, по Гегелю, субстанцию духа.» (Т.И. Ойзерман) С высоты своей системы Гегель отрицательно оценил французскую революции, противопоставив ее сомнительным итогам немецкое государство в качестве финала развития духа и идеала свободы, с чем, однако, согласились далеко не все либералы.    

 

К этой же традиции принадлежат и марксисты. Освобождая пролетариат, а через него и все человечество от капиталистических безобразий, они отдавали их под власть неумолимых естественноисторических Социально-экономических Законов. Это были законы, относящиеся к другой действительности, нежели те, к которым до сих пор апеллировали либеральные традиции. Вместо действительности Бога, Правового государства и формального Права с его «естественной» личной свободой и частной собственностью, Разума или Рынка, свободного от государства и ведущего к общественному благу через конкуренцию, марксизм обратился к «социальной» действительности борьбы общественных слоев («классов») как ключу к пониманию исторического развития. В принципе, все либеральные течения признавали огромное значение конфликта интересов различных групп, особенно анализируя источники той или иной несвободы как результат своекорыстных интересов правящих элит. Но лишь к началу XIX века французские историки стали истолковывать общественный прогресс главным образом через призму борьбы и смены социальных классов. Марксизм в этой исторической борьбе социальных классов не только вывел на первый план любимые экономистами процессы производства, распределения и потребления общественных продуктов, а и определил сущность или механизм общественного прогресса, который позволил проинтерпретировать состоявшуюся историю и дать «научный» прогноз общественного будущего. Это закон соотношения производительных сил и производственных отношений, обосновывающий характер и естественноисторический процесс смены общественных формаций.

Марксизм не просто вводил специфическую действительность, отличную от тех, которые конструировали предшествующие варианты либерального подхода. Если все они не слишком противоречили друг другу и в каком-то смысле даже были взаимодополнительны, то марксизм отверг их напрочь, едко оценивая интеллектуальные достоинства и социальные позиции. Старый либерализм ответил тем же, вычеркнув «социализм» и «социалистов», а заодно и анархизм, из либеральных рядов. Борьба двух лагерей внутри одного, по сути, либерального направления стала едва ли не лейтмотивом общественных движений второй половины XIX и XX веков. К концу XIX века старые либералы-классики, приватизировавшие термин «либерализм» с полного согласия отрекающихся от общих корней социалистов, сильно проигрывали: их проекты в той или иной мере воплощались в жизнь и оказались дискредитированными в глазах общества, чему в немалой степени способствовала критика со стороны социалистов, чей проект оставался в бумагах. Свободный рынок привел к монополиям и межгосударственным схваткам в геополитикоэкономическом пространстве, росту враждебных либеральному обществу пролетарских масс. Парламентская демократия лишь совершенствовала способы манипулирования электоратом. Разум как источник или посредник свободы оказался расколотым на множество противоречащих друг другу концепций, среди которых апеллирующий к науке социализм занимал лидирующее положение. Эта кризисная ситуация, включая принадлежность социализма к либеральному движению, была очевидна для интеллектуалов начала ХХ века, о чем свидетельствует, в частности, статья «Либерализм» в энциклопедии Брокгауза и Эфрона, с моей точки зрения много превосходящая уровень понимания современных либералов.              

«Коммунизм неизбежен!» – это зловещее пророчество казалось шуткой двух философствующих интеллектуалов для читателей «Манифеста коммунистической партии» в середине ХIХ века, но стало грозным предупреждением, когда оно зазвучало с одной шестой суши. Великая октябрьская социалистическая революция оживила классический либерализм в качестве идеологической альтернативы социализму, особенно после того, как победив в России он, неожиданно для своих теоретизирующих адептов, перешел на практике и в теории к предельному этатизму – тоталитаризму. Главной осью либеральной критики стало противопоставление западного демократического государства советскому тоталитарному. Но крах коммунистической версии либерального подхода означает и крах либерализма в том смысле, что, как минимум, возвращается звучавшая в его адрес критика, в том числе критика в адрес западной демократии, забытая на время в благодарность за ее борьбу с империей зла. В России эта критика приглушена в силу памятной близости к нам ее наиболее яркого марксистского источника. 

 

Я затронул лишь некоторые либеральные проекты, получившие известность. Предельно идеологически нагруженная парадигма «свободы», появившись в европеизированном мире и оказавшись политически очень успешной, получила в нем широкое хождение. Не составляет большого труда отыскать в прошлом и даже в настоящем множество иных,  построенных на этой парадигме «освободительных» движений и выяснить целевые установки их лидеров.

 

2.  Либеральная парадигма и либералы

В представленном тезисно анализе я стремился показать, что различные либеральные проекты являются вариациями определенного  либерального подхода или, скажем иначе, либеральной парадигмы, которая выстраивает достаточно жесткую логику мышления и деятельности вокруг идеологически нагруженной категории «свобода». Либеральная парадигма «свободы» задает логику построения общественного проекта, которая включает в себя критику существующего положения дел как несвободы, отрицание его во имя определенных свобод, требование перехода к новой действительности, в которой может быть реализована позитивная свобода, и, наконец, обоснование онтологической фундаментальности и «легитимности» этой новой действительности, обоснование того, что развертывание этой новой действительности позволит реализовать искомые свободы. Что касается вариаций этой парадигмы, то есть отдельных проектов, то они могут кардинально, вплоть до прямых противоречий отличаться предметом своей деятельности, ценностями, которые кладутся в основание проекта, а также эпистемологией и методологией мыслительного моделирования проектируемой действительности, оставаясь при этом либеральными. (Роль методологических представлений о мышлении в развитии либеральных концепций видна на примере классической сенсуалистической английской философии. Отказавшись от «метафизики» Разума и трактуя его психологистически, она закрыла для себя возможность участвовать в продуцировании либеральных концепций, базирующихся на этой категории, и в этом радикально разошлась с той же немецкой философией. Ее закономерным шагом стал утилитаризм, лишивший свободу какой-либо субстанциальности или духовной сущности.) Либерализм всеяден с той точки зрения, что способен воспринять любые ценности в лоно парадигмы свободы – сверхчеловек Ницше столь же либерален, что и просвещенный французский гражданин и советский пролетарий-коллективист. Чем менее выдержана логика парадигмы свободы, тем более эклектичной может стать позиция либерала.  

Либеральный проект по сути своей революционен: он требует «свободы от» как отрицание наличного во имя будущей «свободы для» чего-то нового. Принцип «Мы старый мир разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим…» является вполне либералистским. Гражданские войны более чем четырех последних веков, войны-революции являются прежде всего продуктом либерализма. А самые яркие его достижения – серии религиозных гражданских войн и две Великие революции – Французская и Октябрьская. Начинаясь с гражданских войн, либерализм легко перерастает во внешние: требовать, опираясь на силу оружия, свободы торговли можно не только от своего государства, нести гражданские свободы можно на наполеоновских штыках, а освобождение пролетариата в одной отдельно взятой стране оказывается частью установки на Мировую революцию.

 

Сегодня мы видим повторное истощение либеральной идеи после ее возрождения в ХХ веке в качестве альтернативы победившему коммунизму. Утеря доверия к социальному проектированию, отказ от революций как двигателя прогресса, неспособность новых реалий, приходящих на смену отрицаемым старым, осуществить прокламируемые свободы и объявленные ценности, порождение кардинальных проблем в процессе реализации либеральных проектов, исчезновение такого врага цивилизованного мира и либерализма как советский коммунизм – все это ведет к размыванию либеральной парадигмы.

Отсутствие онтологических или каких-то иных оснований для либеральных решений, впрочем, как и самих решений, приводит оставшихся на политической сцене либералов к тезису, что «единственное оправдание либерализмаэто СВОБОДА ради самой СВОБОДЫ». (Дитмар Дёринг). Либеральные политики пытаются при этом монополизировать слово «свобода», объявляя главным ее врагом государство и отыскивая те «фронты», на которых можно продемонстрировать свой антиэтатизм. Типичный пример, когда отказ от государственного монополизма в сфере образования либералы объясняют влиянием своей идеологии, а не процессами адаптации образования к тем общественным трансформациям, которые вызваны распространением инновационных механизмов развития.

Существуют  и более радикальные попытки оживить либерализм, обнаружив для этого нового классового врага (вполне в духе марксизма) и вступив с ним в бескомпромиссную борьбу. Ги Сорман не просто ставит задачу вырвать те или иные права, узурпированные государством, но обнаруживает новый класс – бюрократию, которая имеет и эффективно защищает собственные интересы, противоречащие свободам граждан.

 

И все же пессимистическая оценка перспектив либеральной парадигмы может оказаться преждевременной. Надежды либералов на реальное возрождение получают почву в связи с реанимацией старых либеральных геополитических схем. Либеральная парадигма с ее диаметрально толкуемым словом «свобода», казалось бы, исчерпала свое значение после завершения противостояния двух великих либеральных систем. Но сегодня она возвращается в качестве глобальной стратегии атлантических держав, посчитавших мир однополярным,  – теперь уже по отношению к слабым мира сего, которые обязаны полюбить свободу.

 

Всё выше сказанное о либерализме вовсе не означает, что историческое европейское время, прошедшее под его громадным влиянием, оказалось потраченным зря. Напротив, гражданские религиозные войны и революции, а также их экспансии запустили механизмы прогресса – начиная с механизмов инновационного развития в общественной сфере, и заканчивая, уже в наше время, механизмами так называемого научно-технического прогресса. Тот же Великий Октябрь радикально продвинул историю, и его многажды  дискутируемое историческое значение далеко не описано и не исчерпано. Вопрос только в понимании того, как работает либеральная «мыследеятельностная» парадигма, в понимании расхождений между либеральными проектами и их следствиями и в том, какую стратегию поведения мы примем в современном мире в свете этого понимания.      

 

3.  Новый отечественный либерал

Что касается отечественных либералов, то, как мне представляется, их главный и исходный интерес – занять лидирующие позиции во властно-политических структурах, не затрачивая больших усилий и используя, казалось бы, давно апробированные клише, которые способны привлечь влиятельные зарубежные и отечественные силы с их финансовой и общественной поддержкой. Это объясняет несколько парадоксальное положение, когда поборники свободы от государства всеми путями рвутся именно во властно-государственные структуры. Отсюда также понятно, что, несмотря на высокий интеллектуальный уровень, лидеры этого движения до самого последнего времени с удивительным пренебрежением относились как к понятийному осмыслению прокламируемых позиций, так и к анализу того, какие же социальные силы формируются в обществе при их активном содействии и в какой степени они могут на эти силы опереться.

Нужно было потерпеть сокрушительное электоральное поражение, чтобы начать некое подобие концептуального обсуждения, которое, впрочем, сводится к самокритике в области тактики политической борьбы.

При этом лидеры либерального движения до сих пор не хотят признать, что их участие во власти породило такие связки чиновничества, бизнеса и криминала, которые заимели свободу рук, не будучи связанными никакими божественными, правовыми, разумными или социальными обязательствами, и теперь не нуждаются в услугах либералов. Констатируя, что получилось что-то не так на Российских просторах, они ищут оправданий в недостаточности проведенных либеральных реформ и пугают лозунгом «Больше свободы!» В этой ситуации «государственники» оказываются в глазах общества едва ли не единственными спасителями и собирателями отечества, разрушенного либеральными борцами с государством. При всей двусмысленности такого положения, поскольку «плохие» представители государственной власти и есть те, опираясь на кого надо выйти к «хорошим» государству, бизнесу и обществу. Ее преодоление видят в поиске «хороших» частей государственной машины, будь то определенные силовые структуры или «близкие к народу» муниципалы, которые приведут в порядок ее «испорченную» часть.

Либералы теперь должны либо сознаться в проектном и политическом инфантилизме, либо согласиться с тем, что все идет по плану, в котором главным является завоевание политической власти со всеми вытекающими последствиями, а либерализм служит лишь вспомогательной риторикой.

К последнему склоняют разборки, в которых одни отечественные либералы разоблачают других как псевдолибералов: «Именно те, кто у нас считался либералом – Кудрин, Греф и Чубайс (сплошь единомышленники Немцова), – всегда мечтали о «российском Пиночете». И сегодня они вполне удовлетворены авторитарным характером нашей власти… Было бы категорически неверным возлагать коллективную ответственность за это [результаты реформ] на «либералов вообще», не делая разницы между теми, кто эту политику проводил, и теми, кто ее многие годы последовательно критиковал» (Б. Вишневский). Автору этих строк, правда, стоит напомнить, что одни либералы работали, тогда как другие их критиковали. Подобный финал не является чем-то специфически российским. Как пишет Ги Сорман, вне зависимости от того, кто пребывал у власти в послевоенной Европе – либералы или этатисты, государство только укреплялось.

 

Патовая ситуация в идеологическом противостоянии российских либералов и государственников, слабость и отсутствие содержательности их позиций прекрасно демонстрируется на такой политической сцене, каким является наш Парламент. Действительно, в нем до последнего времени и правый и левый фланги занимали либералы враждующих лагерей – либералы-классики и коммунисты, правда, утерявшие задор и многое из идеологии, но приобретшие при этом националистические и религиозные оттенки. В центре же находилось нечто, что прокламировало центристскую позицию по отношению к этим флангам, то есть штуку вовсе неосмысленную. Другое дело, что идеологическая опустошенность не влияла на практикование предельного либерализма властями всех ветвей и уровней и иже с ними, а именно, на свободу от чего и кого бы то ни было при достижении собственных интересов. Скорее наоборот, идеологическая пустота позволяла и позволяет осуществлять на практике любую политику, прикрывая ее подходящими, в том числе либеральными лозунгами. Сегодняшняя парламентская ситуация с реальным коммунистическим флангом и виртуальным либеральным вряд ли лучше вчерашней. «Обиженные», как они считают, властью либеральные политики освободились от каких-либо обязательств, но тем настойчивее требует места под солнцем. Разросшийся и победивший либеральные крылья центр, прикрывшись лозунгом государственности и на деле представляя в основном чиновничество, в свою очередь, собирается воспитать либеральную оппозиционную когорту в собственном коллективе с тем, чтобы воспроизвести дискредитировавший себя политический расклад, но без старых персонажей.

     

Я остановился на либерализме, хотя он не единственная идеология, оказавшая влияние на динамику общественных процессов в Новое и Новейшее время. Тем не менее, особый российский интерес к нему обусловлен победой его марксистской версии в прошлом веке и доминированием – за неимением какой-либо другой внятной идеологии – на современной, постмарксистской политической сцене.

 

4.  Интеграционная парадигма. Роль «партнерства» в общественной консолидации

Выход из этой ситуации достаточно очевиден – развитие иных парадигм общественного развития.

«Стратегическая линия» иной парадигматики связана с идеологией и технологиями интеграции и консолидации деятельности. Еще Ш. Монтескьё, обращаясь, как и Дж. Локк, к опыту Английской буржуазной революции и развивая локковскую концепцию разделения властей, полагал, согласно Р. Арону, что главная идея здесь «не разделение властей в юридическом смысле этого термина, а то, что можно назвать равновесием социальных сил в качестве условия политической свободы». Другими словами, идеологи Английской буржуазной революции мыслили и действовали  не только в рамках либеральной парадигмы (парламентская монархия contra абсолютная монархия), а и интеграционной, решая проблемы организации социального целого. Сегодня проблема поиска общественного равновесия, которое приходится вновь и вновь устанавливать в динамичной инновационной среде, вышла далеко за пределы формально-правового пространства, и одно из ее перспективных решений видится в партнерстве власти, бизнеса и населения ради решения как внутристрановых, так и внешних задач.

С точки зрения партнерства отношения того же бизнеса и государства выглядят совершенно иначе, нежели это представляют себе либералы всех сортов. Выставляя принцип  laissez faire, laissez passer либералы-классики обычно добавляют, что на долю государства остается установление «правил игры», предполагается, вероятно, что раз и навсегда, и роль «ночного сторожа» при них. Но стоит поменять метафору на более реалистическое представление о постоянно корректируемых государственных политиках – в области тех же налогов и тарифов, финансов, поддержки малого бизнеса внутри страны и крупного на мировой арене, политики в области фундаментальных и прикладных исследований как элемента инновационной политики, политики в области образования, а также других, столь же очевидно значимых для бизнеса, – как становится малоинтересной игра в антиэтатизм. Проблема, которую постоянно решают (или не решают) потенциальные заинтересованные участники партнерства, –  выстроить и воспроизводить равновесие социальных сил в свете многих, возникающих перед такими партнерствами задач.

 

В рамках проблематики интеграции-консолидации можно реконструировать исторические механизмы, которые вызывают усложнение и «утяжеление» структур участников общественных процессов, ведут к появлению качественно новых задач, требуют новых форм интеграции или, если пользоваться словами Э. Дюркгейма, перехода, по мере совершенствования разделения труда, от механической солидарности к органической, которая «возможна только, если всякий имеет собственную сферу действия, то есть личность». На исторических материалах можно также проследить колебания процессов интеграции-дезинтеграции, обусловленные игрой интересов, представлениями об этих интересах, ценностными системами. Деятельность либералов, кстати, служит одним из факторов таких колебаний. Можно, наконец, проанализировать историческую динамику культурных и институциональных форм, в которых закрепляется, консолидируется интеграционная деятельность, прошедшая историческую апробацию.[1]

 

В интеграционной парадигме возводимое в ранг категории «партнерство» занимает, с моей точки зрения, особое место, пытаясь ответить на проблемы современного общественного управления. Можно говорить о формировании новой модели управления, которая надстраивается над старой и модифицирует ее.

 

В первой общество предстает в качестве совокупности многих пространств деятельности и взаимодействия его участников, которые воспроизводятся в культурных и институциональных формах. Одно из приятых наименований таких пространств – «сферы деятельности», понятийно весьма расплывчатое, что не исключает его широкого и операционально вполне продуктивного использования. В какой-то мере социокультурные, а главным образом правовые нормы, очерчивающие границы сфер и регулирующие соответствующую деятельность, реализуются не автоматически, но с помощью разветвленного бюрократического аппарата – чиновников-управленцев. Зло, которое несет с собой бюрократия хорошо известно. Оно проявляется прежде всего в субъективированных формах – недееспособности конкретных исполнителей, их подверженности коррупции. Но не менее значим «объективный» порок бюрократии: содержание деятельности чиновника ограничено содержанием исполняемого им закона и не учитывает того богатства ситуации, которое проявляется тогда, когда к ней подходишь «по понятию». Пресловутые чиновные «метры на душу» никак не отражают состояния души. (Поиск проблемы под «фонарем нормы», в радиусе ее освещения, а не там, где она находится. Или иначе, что отслеживает Гринспен)

Возможная либеральная позиция в подобном положении это максимальная свобода от бюрократа с его так называемым государственным интересом и … За этим, по идее, в конце-концов следует передача функций по реализации социокультурных и правовых норм другой социальной фигуре, способной более «правильно» относиться к нормируемой ситуации и в том числе модернизировать сами нормы, делая их более адекватными ситуациям деятельности. (Вспомним упомянутую нами историю хлебных законов в Европе XYII века.) В случае с экономической сферой деятельности такой фигурой объявляется предприниматель, который, подобно Форду, действуя во благо себе, действует во благо общества. Эта легенда, восходящая к физиократам, в очередной раз дискредитирована практикой нового российского капитализма. Но дело даже не в практической дискредитации, которая как частный случай мало что доказывает. Суть в том, что передача от одной фигуры к другой не меняет принципа моносубъектности управления как процесса если не создания, то реализации правовых норм. Тогда как решение проблемы лежит в создании полисубъектных форм управления, когда в принятии и реализации управленческого решения участвуют все заинтересованные стороны.

Многопартийная парламентская демократия, казалось бы, создавалась в качестве механизма, который способен выразить интересы всех общественных слоев по крайней мере на уровне принятия нормативных актов. Но и этот механизм давно дискредитирован, поскольку реальными силами в нем оказываются представляющие сильных мира сего лоббисты, а не «интересы общественных групп». Здесь нет места филантропии: забота «государства» о народном образовании напрямую связана с геополитической конкурентоспособностью государства, а забота «бизнеса» о народном благосостоянии, коль скоро она проявляется, вызвана потребностями расширения рынка. Только собственные проблемы каждой из этих сторон заставляют её демонстрировать заботу о других, в том числе и о так называемом «населении». (Электоральная проблема народных избранников лишь одна из них, и проще всего она решается путем манипулирования электоратом, а не решения народных проблем. Но за этой констатацией факта остается принципиальный вопрос – может ли кто-либо сказать об этих проблемах помимо самого народа.)

 

На этом фоне слышны призывы к консолидации всех общественных сил, по напряжению напоминающие  времена Отечественных войн.[2] Пафос объяснимый, поскольку инновационные механизмы развития, приобретшие тотальный размах, обострили и умножили поля локальной и глобальной конкурентной борьбы не только в сфере бизнеса, но и меж государствами. И если менее актуальными стали разговоры о горячих и холодных войнах, то все ожесточеннее войны многочисленных рейтингов компаний, товаров, стран, экономических и социокультурных показателей деятельности.

Одной из форм консолидации заявлены «партнерства», причем наибольшее значение отводится партнерству власти, бизнеса и населения. Последнее парадоксально, если учесть, что демократическая власть по способу своего формирования уже, казалось бы, консолидировала общество. Но именно такие парадоксы сигнализируют о неблагополучии власти, а точнее, организованном ею управлении с точки зрения современной потребности в консолидации.

 

Можно, конечно, сказать, что история, которая через призму интеграционной парадигмы выглядит иначе, чем с либеральных позиций, переполнена партнерством. Лишь для иллюстрации приведу некоторые: путинские Госсовет и посиделки с олигархами, более гомогенные объединения самих олигархов, Госсовет Николая II и Земские Соборы первых Романовых. В сфере трудовых отношений нечто похожее на партнерство существует в рамках трехстороннего договора между профсоюзами, бизнесом и властью. Чем иным, нежели выражением идеи партнерства и его организационно-институциональной формой являются парламенты. Другое дело, что они не универсальны в партнерстве, выражая интересы отдельных групп, а не «всего общества» как того хотелось бы. В противоположность парламентскому, идеальное организмическое государство Платона, как и его исторические вариации, выстроено на концепции интеграции, но никак не партнерства.

Тем не менее, не смотря на этот опыт и готовые институциональные формы, сегодня вопрос о партнерствах ставится заново, прежде всего как важный для всех уровней государственного, шире – общественного управления. Суть партнерства как новой модели общественного управления в том, чтобы включить в процессы принятия и исполнения  управленческих решений в том или ином пространстве деятельности в качестве субъектов управления все участвующие стороны и тем самым задействовать их ресурсы в интересах как целого, так и сторон. Именно с этой точки зрения «население» с его неограниченными, по сути дела, ресурсами – ресурсами человеческого потенциала –  оказывается интересным для той же власти.

 

5. Проблемы партнерства как полисубъектной управленческой деятельности

Главными проблемами партнерской модели управления в некотором пространстве деятельности являются, первое, субъективация участвующих в нем сторон, или иначе, формирование их в качестве субъектов управления данным пространством, и, второе, создание технологий полисубъектного управления, способного решать задачи консолидации. (Не менее важной является проблема содержания управления и способность партнерства выходить на новые содержательные уровни, но ее мы затронем в последующих главках.)

Говоря об участвующей стороне, или, проще, об участнике некоторого пространства деятельности, я предлагаю оценивать характер и степень участия в этом пространстве как степень его субъектности. Даже мелкий потребитель со своими деньгами участвует в экономическом пространстве и влияет, согласуясь в своем поведении с другими потребителями, на динамику рынка и на поведение производителей. Управляемое – рекламой, другими кампаниями – массовое поведение потребителей становится грозной рыночной силой. Крупные и очень крупные потребители, в том числе государство с его бюджетными средствами, способны самостоятельно влиять на рынок. Зная это, они могут планировать стратегию поведения, которая не только приспосабливается к рынку, а и делает его. Субъектом деятельности, субъектом некоторого пространства деятельности я предлагаю называть того, кто способен влиять на динамику этого пространства и выстраивать соответствующую политику управления этой динамикой в контексте стратегии собственного поведения.

Уже из приведенных примеров видно, что субъектная характеристика является степенной – можно быть субъектом определенного пространства в той или иной степени. Степень субъектности зависит от ресурса, которым участник обладает в этом пространстве. Ресурс субъекта является подвижной переменной. Переход от полевого поведения к планированию стратегии уже меняет ресурс, а хорошая стратегия способна его резко повысить.

Даже высокая степень субъектности в некотором пространстве деятельности еще не делает субъектом соответствующего партнерства. Для этого надо участвовать в партнерстве, включаясь в его цели и развивая специфические партнерские ресурсы и технологии – влияния на разработку, принятие и исполнение решений в структуре полисубъектного управления. Ресурс пространства с этой точки зрения есть только потенциальный партнерский ресурс.

  В  настроенном «по природе» на управленческую функцию партнерстве властные структуры, завязанные на управление и обладающие ресурсом легитимизации решений, имеют фору как при создании, так и в работе партнерств. Число партнерств в пространстве деятельности ограничено лишь привходящими обстоятельствами.

Управленческая и стратегическая направленность в работе партнерств задает, в принципе, высокое значение интеллектуального ресурса и делает его носителя субъектом партнерства.

 

Как сказано, субъектный ресурс в пространстве деятельности не дает автоматически статуса субъекта партнерства. Первый ресурс еще должен быть конвертирован во второй. Однако еще большая проблема стать субъектом партнерства, не обладая серьезным ресурсом в соответствующего пространстве деятельности. Но именно это происходит с «населением» тогда, когда пытаются выстроить партнерство власти, бизнеса и населения. Отдельный вопрос, почему участники традиционной связки власти и бизнеса вынуждены прибегать к третьей стороне, которая до сих пор служила для них материалом и в обычном дисперсном состоянии обладает минимальными ресурсами. При этом молчаливо признается дефициентность сложившихся форм делегирования народного суверенитета, который, якобы, является наивысшим ресурсом публичных сфер. Определенная ставка делается на общественные организации, которые, вроде бы, способны представлять и защищать народные интересы. Но как показывает опыт России, данный тип представительства зачастую мало отличается от народных избранников в деле защиты собственных интересов. Так что эта ставка делается, скорее, в силу отсутствия каких-либо других вариантов, нежели исходя из признания ее эффективности.

 

6. Опыт построения полисубъектной управленческой деятельности в ОДИ

Важный опыт субъективации участников процессов деятельности получен в Организационно-деятельностных играх (ОДИ), которые были созданы в Московском Методологическом Кружке (ММК).

В деятельности ММК, пятидесятилетие которого было недавно отмечено, всегда присутствовала социально-конструктивная установка, будь то развитие мышления как инструмента теоретического освоения развивающейся социальной действительности, или проектирование и программирование развития таких сфер деятельности как образование, дизайн, градостроительное проектирование, или разработка методов управления в организациях, на территориях и в публичной сфере, или, наконец, создание фундаментального деятельностного подхода. Однако проблемой для ММК оставалось «внедрение» проектных и иных, по сути дела управленческих предложений, созданных «сверхквалифицированными» (overqualified)  методологами в объект проектирования и иного преобразования, то есть в среду других субъектов того или иного пространства деятельности. Игры появились, в частности, для ее преодоления.

 

Одно из исходных назначений классической ОДИ сводилось к тому, что методологи осуществляли конструктивную и преобразующую деятельность вместе с теми, кого она касается, и при этом участникам передавались отработанные в методологии способы деятельности.[3]

 

Принципиальная новизна и одновременно технологические сложности в данном подходе в том, что взаимодействие методологов и других участников, носителей «частного» профессионализма осуществляется за счет процессов субъективации участников Игры, то есть их выхода в слой управления Игрой и развития для этого адекватных «игровых» ресурсов.

Игра, как известно, готовится, программируется и сценируется методологами и руководится ими при поддержке так называемых игротехников. Наряду с обсуждением проблем «за окном», ради решения которых организуется ОДИ и которые должны получить то или иное разрешение по ее итогам, в Игре развертывается слой собственно игровых процессов, в которых взаимодействие всех участвующих сторон происходит «здесь и сейчас». Удачная Игра характеризуется тем, что продвижение в собственно игровых процессах оказывается и продвижением в решении проблем за окном. Сценарий и программа Игры являются основаниями для управления игровыми процессами, но, в отличие от деловой игры, не предрешают как финальной постановки проблемы, так и, тем более, решения  – не имеют готового ответа и не подводят к нему участников. Ядро сценария и программы составляют процессы проблематизации вкупе с планированием использования, а также развития методологических средств под решение возможных проблем. Поэтому любой участник, а не только методолог может выйти в рефлексивную позицию анализа и оценки как проекта и сценария Игры, так и разворачивающихся процессов, взять на себя ответственность за ход Игры, участвуя в процессах проблематизации и развития средств решения проблем на всех этажах игрового пространства.

 

Участник не только обладает формальным правом занять управленческую позицию в пространстве Игры, но и получает возможность освоить для этого хорошо технологизированные средства, сформировать собственный ресурс субъекта управления в игровом пространстве.

Речь идет о разработанной в ММК организации мыслительной коммуникации субъектов в ситуации совместной деятельности. Благодаря организуемой методологами рефлексии каждый из коммуникантов способен понять и оценить как собственное мышление с точки зрения своих ценностных, профессиональных и иных позиций, так и мысль другого, реконструируя его позиции. Процесс мыслительного взаимопонимания, таким образом, перерастает в уяснение своих и другого позиций, а также сближения позиций за счет их перманентной рефлексии и развития. Личностная составляющая и личностный рост оказываются базисом коллективного, ориентированного на партнерство мышления.

Но этого мало. Позиционно понятое коллективное мышление рефлектируется также с точки зрения понятийной логики, логики конструирования онтологий совместной деятельности. Существенно, что построенная в результате такой мыслительной коммуникации онтология прямо выражает социальные отношения участников и позволяет далее их анализировать и развивать.

 

Онтология коллективной деятельности, построенная в ходе ОДИ, несет на себе черты проекта, поскольку она не просто фиксирует исходное положение, в котором находились участники Игры, но пропущена через отмеченные конструктивные процедуры. Однако это не проект в полном смысле слова – то, что должно быть кем-то и где-то реализовано. Пока что это понятийная конструкция, «идеальный объект», на основании которого участники могут построить программу дальнейшей совместной деятельности, продолжая методологическую организацию процессов коллективной мыследеятельности и доводя ее, в частности, до совокупности проектов.

Выведение на первый план процессов программирования отличает ММК и тот вариант интеграционной парадигмы, которого он придерживается, от подходов, поставивших во главу угла проекты. Проекты, который не могут показать себя в качестве одного из продуктов программно организованного процесса коллективной мыследеятельности, демонстрирует, по сути дела, претензию на монопольное владение «проектной истиной» со стороны своих творцов – будь это реальная власть или претенденты на нее. Такая претензия, в частности, присутствует в либеральной парадигме. Этот стиль работы – монологический и моносубъектный – исповедует власть, часто, как я уже сказал, за неумением другого. 

 

Очень важно, что методологическая организация коллективной мыследеятельности, понятийно-онтологическое развертывание в ходе многослойной рефлексии позволяет конструировать содержательно насыщенную действительность совместной деятельности – способность, присутствующая, но утерянная в ходе исчерпания либеральной парадигмы. Эта способность оказывается существенной для переконструирования предметов управления в рамках партнерств власти с населением и, возможно, бизнесом. Современная власть, прежде всего исполнительная, сужает содержание управления до плоской, количественно выразимой и сведенной к нормативным показателям феноменологии, призывая других участников партнерства следовать ее образцу. Отсюда, к примеру, животрепещущим предметом «партнерского» обсуждения с населением власть считает размещение бензоколонки в квартале или дни вывоза мусора от подъездов жилого дома. Партнерство по таким вопросам вряд ли может вызвать длительный энтузиазм населения.

 

Методология ОДИ позволяет построить онтологически богатые предметы совместной деятельности тем участникам Игры, которые смогли стать полноправными субъектами игрового пространства. Данная методология способна обсуждать – ставить и решать в пределах организуемого ею пространства – проблемы разного масштаба и содержания. В том числе и проблемы, относящиеся к ведению управления. Однако решения, найденные в Игре, чаще всего растворяются во вне игровой «заоконной» практике по прошествии короткого времени. Это понятно, поскольку доросшие в Игре до субъектов участники далеко не всегда являются субъектами в пространствах своей практики, то есть не обладают ресурсами, позволяющими реализовать собственные игровые решения. Но дело не только в ресурсах. Мой личный игровой опыт показывает, что даже активное и конструктивное участие в Игре представителей власти не воспроизводится и не выливается во что-то конструктивное вне Игры, причем не только потому, что придя на рабочее место они забывают игровые обязательства. Просто исчезает методологически организованная коллективность программно-проектной деятельности. Технология игровой деятельности оказывается несовместимой со сложившимися технологиями административного  управления.

Таким образом, методология демонстрирует – в инкубаторе ОДИ – эффективные способы субъективации множества участников Игры, которые позволяют выстраивать мыслительно и онтологически развитую действительность совместной деятельности и решать с ее помощью различные общественные проблемы. Однако остается проблема сохранения этих достижений за пределами инкубатора.

Применительно к населению эта проблема может быть сформулирована следующим образом. В Играх по территориальной проблематике «население» – те, кто могут быть названы его представителями, подобно другим участникам становились субъектами процессов Игры, осваивали технологию полисубъектного управления и программные способы организации совместной деятельности, выходили на принципиально новые содержательные уровни постановки, обсуждения и решения своих (территориальных) проблем.[4] Однако эти результаты быстро исчезали вне пространства Игры прежде всего потому, что население на территории не является его субъектом, то есть не имеет ресурсов, которые позволяют ему влиять на территориальную динамику.

 

7.  ICT-ресурсы субъективации населения

И, тем не менее, задача создания публичных партнерств власти и бизнеса с малоресурсным населением кажется разрешимой благодаря организации их совместной деятельности на базе новых информационных или информационно-коммуникативных технологий (IT, ICT).

 

В качестве модели может служить создание архивов социологических данных социологическим сообществом и использование методов вторичного анализа при работе с этими архивами.

Возможности  ICT были использованы ассоциацией американских социологов, ведущих обширные эмпирические исследованиями, следующим образом. Главная идея состояла в том, чтобы сделать доступными для всех членов ассоциации первичные конкретные данные, собранные каждым отдельным социологом. Обращаясь к этим данным, любой член сообщества может проверить правильность последующего теоретического анализа и сделанных выводов. Но самое главное, он может включить эти данные других исследователей в собственное эмпирическое поле, сделав его, фактически, сколь угодно  большим. В результате появилась возможность в кратчайшие сроки и не отрываясь от компьютера проводить масштабные эмпирические исследования в кратчайшие сроки. Объем исходных данных значительно пополнился после того, как в такие архивы данных на законодательных основах стала попадать официальная экономическая статистика.

Формирование архивов данных потребовало разработать единые стандарты проведения исследований и представления данных. Социологическое исследование не считается теперь выполненным до тех пор, пока автор не представит наряду с текстом публикации первичные эмпирические данные, описав в том числе методы их сбора и последующей обработки.

Создание таких архивов потребовало значительной организационной работы и воли, но было доведено до конца. Развитие методов вторичного анализа данных из архивов данных становится сегодня фактором трансформации организации общественной науки и ее преподавания. Сегодня по этой модели работают не только ассоциации исследователей, а и государственные архивы развитых стран мира.

 

Данная модель может быть использована при построении партнерских отношений населения с властью прежде всего, а также с бизнесом в той мере, в какой он участвует в исполнении публичных обязательств власти. Идея заключается в том, чтобы сделать информацию о процессах принятия властью управленческих решений ресурсом субъективации населения, то есть инструментом, благодаря которому оно может участвовать в управлении публичной сферы. В простом случае – проверяя основательность принятого решения. Далее – предлагая собственные решения, а также обсуждая и выстраивая модели управления, базирующиеся на совокупностях данных. Эти шаги позволят продвинуться в преодолении коррупции и возможности сколь угодно долго принимать неэффективные решения, вне зависимости от того, вызваны ли они коррупцией, или же некомпетентностью власти и бизнеса, действующего по заказу власти.

Для этого необходимо, чтобы то или иное управленческое решение доводилось до сведения публики (в этом случае данный термин более адекватен, нежели «население») не только в своей результирующей форме, но и были приведены основания, по которым оно принято так, а не иначе. В идеальном случае это выглядит как технико-экономическое обоснование решения, помещенное в публичный архив управленческих решений.

Очевидно, что большинство принимаемых властью решений не имеет под собой развернутой аналитики, притом, что часть из них уже сегодня способна ее иметь. Но даже существующие данные и построенные на их обоснования управленческих решений закрыты для публики, в том числе потому, что выполнены в структуре коммерческих структур. Эта ситуация может быть преодолена за счет либо законодательного требования к коммерческими структурами публиковать подобную аналитику, если они работают на средства бюджета, либо проведения и публикации публичной властью аналитики там, где это сегодня не представляется проблемой, либо поиска способов презентации оснований принимаемого решения, если таковых до сих пор не существует.

Очевидно также, что власть сама не будет разрабатывать такого публичного механизма принятия решений, ссылаясь в том числе на его нереальность или высокую стоимость. Однако для отработки технологии такого механизма власть не столь уж необходима, поскольку технологические решения могут предложить те, кто знаком с современной практикой управления и готов участвовать в ее трансформации. Преимущество такого варианта в том, что становление публики в качестве субъекта управления становится делом самой публики, а не доброй воли власти. Эту деятельность публики невозможно прикрыть властным решением, поскольку она может быть рассредоточена в Интернет-сообществе.

Данная деятельность может найти определенную поддержку в рамках развития так называемого электронного правительства (E-Government).

 

Думаю, что публика, становящийся за счет ICT-ресурса субъектом управления в публичной сфере, окажется заинтересованной в использовании и других методов субъективации, в том числе развитых на материале ОДИ. Эти методы позволят конвертировать профессионализм тех, кто сегодня встроен в вертикали публичной власти в качестве исполнительных элементов, в ресурс субъектов управления.

 

Вместо заключения

Мои суждения о либерализме могут не приниматься и подвергаться уничтожающей критике. Мои представления о партнерстве, его роли в интеграционной парадигме и его проблемах могут считаться ошибочными. Однако, практические шаги по созданию электронный, доступных публике архивов управленческих решений, и прежде всего шаги по созданию технологии их работы силами независимого от власти Интернет-сообщества, автономны от моих оценок и представлений. Но именно в этих практических шагах я вижу главную ценность данной статьи и перспективу дальнейшей, по необходимости коллективной работы.      

 

 

         Использованные литературные источники

 

Ойзерман Т.И. Гегель. Философская энциклопедия, т. 1., М.: ГНИ «Советская энциклопедия», 1960

Дёринг Д. Либерализм: размышления о свободе. Фонд Фридриха Науманна. М.: «Комплекс-Прогресс», 2001

Сорман Ги

Вишневский Б. Новая газета. Июнь 2004

Арон Р. Этапы развития социологической мысли. М.: Изд. Группа «Прогресс», «Универс», 1993

Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. 1900, с. 103

 

Ряд более развернутых публикаций автора по теме статьи можно найти на сайте www.lab1-3.narod.ru



[1] Во избежание возможных кривотолков скажу, что интеграция не означает мирового братания. Так часто социальные лидеры, решая свои задачи, интегрируют сторонников посредством конструирования образа врага (идеальная модель – «класс остаточной сволочи» Булгакова). Либеральная идеология, кстати, весьма способствует появлению таких лидеров.

[2] Я рассматриваю лишь внутристрановую ситуацию, оставляя в стороне все проблемы международной консолидации.

[3] Широкое тиражирование ОДИ породило ее причудливые варианты, в то числе далекие от методологии.

[4] Замечу, что сужение проблем управления до территориальных на  самом деле оставляет огромное поле деятельности участникам, поскольку любая публичная сфера деятельности по сути является территориальной.

Используются технологии uCoz